Об одном стихотворении и его авторе

В. Корнилов вспоминает также, что причиной травли Левина в Литинституте послужило стихотворение «Мы непростительно стареем…»[12]. Однако М. Дорман полагает, что это было стихотворение «Нас хоронила артиллерия…»[13]. Свидетельство Дормана совпадает с рассказом Б. Сарнова о вечере, на котором Левин читал «Артиллерию». «Стихи эти ошеломили меня, — вспоминает Сарнов. — Они резко выделялись на фоне всех других, читавших в тот вечер». После этого вечера, продолжает Сарнов, и стихотворению, и его автору был вынесен «приговор»: «“Противопоставление фронта тылу”. Противопоставление, понятное дело, недопустимое и даже кощунственное»[14].

Впрочем, и утверждение Корнилова, на наш взгляд, не беспочвенно. Стихотворение «Мы непростительно стареем…» вполне сопоставимо с «Артиллерией» (в плане возможных в то время негативных последствий для его автора, студента Литинститута). Приводим первую строфу этого стихотворения:

Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле…[15]

Восстанавливая «несколько запавших в память строф» этого стихотворения, Корнилов замечает: «Кроме меня, их вряд ли кто помнит»[16]. Но они наверняка запомнились и другим слушателям; во всяком случае, цитируются и поныне. Четыре приведенные выше строки Б. Сарнов поставил даже эпиграфом к одному из разделов своих мемуаров (глава «Я был евреем»).

После вмешательства то ли А. Суркова, то ли К. Симонова Левин был восстановлен и закончил Литинститут. Всегда нуждавшийся и никому не нужный, служивший долгие годы «литконсультантом», Константин Левин — один из тех, кто не сумел (скорее, не смог) подстроиться под свое время, требовавшее нравственных и творческих уступок. Его поэтический голос захлебнулся уже в 1940-е годы («В нем что-то сломалось»[17], — замечает В. Корнилов). «Костю за это стихотворение топтали так долго, — вспоминает, рассказывая об «Артиллерии», Б. Сарнов, — и с таким садистским сладострастием, что в конце концов переломали-таки ему спинной хребет. Со стихами он “завязал” <…> Так, во всяком случае, отвечал он на не слишком деликатные вопросы всем, кто интересовался его новыми творческими достижениями»[18].

А, может, это был сознательный выбор? Горестные мотивы «отказа» и «поражения» слышатся в стихах Левина уже в 1945–1946 годах:

И мальчик, который когда-то видел себя Заратустрой,
Метил в Наполеоны и себялюбцем был,
Должен сейчас убедиться — как это ни было б грустно, —
Что он оказался слабее истории и судьбы.

То же настроение звучит и в стихотворении 1969 года: «Я давно из игры из большой выбыл».

Печать разочарования и скорби лежит почти на всей поздней лирике Левина (он продолжал писать стихи вплоть до начала 1980-х годов). И хотя в целом эти произведения значительно слабее, чем ранние, но встречаются и среди них пронзительные строки — такие, например, как в стихотворении «Памяти Фадеева»:

Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола[19].

Константин Левин распорядился своей жизнью иначе, чем это сделал Фадеев: он прожил ее в безвестности, не унижаясь, не подлаживаясь, не выклянчивая. Он не желал быть «советским поэтом». «…С начала пятидесятых годов, — сообщает рецензент книги “Признание”, — Левин никуда уже не обращался, не принимал предложений друзей, известных поэтов, помочь ему. Но это, как понятно теперь, не было проявлением слабости. Левин писал, не угождая никому, так, как считал нужным»[20].

К началу перестроечной эпохи его помнили уже совсем немногие. Показательно, что даже люди, хорошо его знавшие, не могли припомнить его отчества. Евтушенко в огоньковской публикации называет его Константином Яковлевичем; в книге «Признание» приводится — со ссылкой на К. Ваншенкина — другое отчество: Львович; наконец, согласно М. Дорману, Левина звали Константин Ильич.

Но именно та, казалось бы, скромная и незаметная участь, какую сознательно выбрал для себя Константин Левин, дает ему право на особое и весьма достойное место в подлинных — не евтушенковских — «Строфах века». А его стихотворение 1946 года, истинный шедевр нашей послевоенной поэзии, заслуживает, по крайней мере, того, чтобы его печатали в первоначальном и полноценном виде.