Об истине, жизни и поведении

Единство свое с человеком я живо сознаю и чувствую. Такое же единство я чувствую (хотя и слабее) между собой и животным. Еще слабее я чувствую его с насекомыми, с растениями, и сознание этого единства совершенно исчезает у меня по отношению к микроскопическим и телескопическим существам. Но то, что у меня нет чувственного органа для познания этого единства, не доказывает того, чтобы оно не существовало.

5

Путь жизни – один, и все мы рано или поздно сойдемся на этом пути. Знание этого пути слишком ясно заложено в наше сердце, слишком широка и заметна эта дорога для того, чтобы не попасть на нее. В конце дороги этой – Бог, и Он зовет нас к Себе, и как больно смотреть на людей, когда они идут мимо этой дороги, дорогою смерти.

Путь жизни широк, но многие не знают его и идут дорогою смерти.

По Гоголю

Отгоняй от себя все то, что мешает тебе чувствовать твою связь со всем живым.

Недельное чтение

I. Единение

«Каждая личность есть существо, вполне отдельное от всех остальных. Истинное мое бытие – лишь во мне самом, все же остальное – не я и мне чуждо». Вот познание, истинность которого удостоверяют плоть и кости, которое лежит в основе всякого себялюбия и реальным выражением которого служит каждый нелюбовный, несправедливый или злобный поступок.

«Мое истинное внутреннее существо живет во всем живом столь же непосредственно, как в моем самосознании оно раскрывается лишь мне самому». Это познание, выражающееся в санскрите неизменной формулой tat-twam-asi, т. е. «все это ты», проявляется в виде сострадания, на котором основывается поэтому всякая истинная, т. е. несвоекорыстная, добродетель и реальным выражением которого служит каждый добрый поступок. На это-то познание и рассчитывает в конце концов всякий призыв к кротости, человеколюбию, милосердию, ибо подобного рода призыв есть напоминание о такой точке зрения, с которой все мы – одно и то же существо. Напротив, себялюбие, зависть, ненависть, гонение, черствость, мщение, злорадство, жестокость основаны на том, первом познании и держатся его. Умиление и восторг, который мы ощущаем, слыша, еще больше – видя, а больше всего – совершая благородный поступок, имеет свое глубочайшее основание в том, что он вселяет в нас уверенность в том, что под множественностью и разнообразием личностей кроется их единство, действительно существующее и доступное нам, так как оно обнаружилось на деле.

Проявление того или другого рода познания из этих двух сказывается не только в отдельных поступках, но и во всем свойстве сознания и состояния духа людей. У человека с добрым характером сознание это совсем иное, чем у человека с злым характером. Человек с злым характером всюду чувствует твердую перегородку между собой и всем, что вне его. Мир для него – не я, и его отношение к нему – с самого начала враждебное; потому основное настроение его всегда – неприязненность, подозрительность, зависть, злорадство. Человек же доброго характера живет не в себе одном, а во внешнем мире, который он сознает односущным себе; другие для него – не не я, а «все я же и я». И потому его отношение к каждому – всегда дружественное: он чувствует свое родство со всеми существами, принимает непосредственное участие в их благополучии и несчастии и доверчиво предполагает и в них ту же участливость. И в нем твердо укрепляются мир и то уверенное, покойное, довольное состояние духа, от которого каждому делается хорошо вблизи него.

Шопенгауэр

II. Морское плавание

Я плыл из Гамбурга в Лондон. Нас было двое пассажиров: я да маленькая обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в подарок своему английскому компаньону.

Она была привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на полубе и металась и пищала жалобно, по-птичьи.

Всякий раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою черную холодную ручку и взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазенками. Я брал ее руку, и она переставала пищать и метаться.

Стоял полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета.

Непрестанно и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.

Изредка всплывал тюлень и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущенную гладь.

А капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку и сердито плевал в застывшее море.

На все мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к моему единственному спутнику – обезьяне.

Я садился возле нее; она переставала пищать и опять протягивала мне руки.