Об исполнении доложить

Работы на новом месте назначения оказалось много, и в деловой суете как-то не сразу удосужился написать своим. Таня засыпала меня письмами: «Когда заберешь нас с детьми? Скучаем по тебе». Но обстановка на границе была сложная. Написать Тане, что не может быть и речи о переезде, я не мог, поэтому отмалчивался. Зря, конечно. Таня у меня умница, все бы с полуслова поняла. И вот я снова в столице. Добирался транспортным самолетом, пристроившись на каких-то ящиках и кулях. По пути нещадно болтало. Устал. Подташнивало. Это сказывалось ранение в голову. Затекли ноги. На земле очутился — возрадовался. Если не считать, что службы аэропорта были окрашены под зебру — в черно-белую полоску, то здесь войны еще не чувствовалось, вернее, мне так показалось. Тишина, простор, подернутый первым легким багрянцем лесок за взлетной полосой, голубое сентябрьское небо. И в дополнение к этой идиллии — бежит навстречу моя Татьяна. Я ее узнал издали по цветастому зеленовато-желтому платью, по той стремительности, с какой она неслась по серой асфальтированной дорожке. Зажала в правой руке косынку — и мчится.

У чекиста служба хлопотная. Порою я уезжал далеко и надолго. Таня научилась не спрашивать, я привык не рассказывать, куда еду, когда вернусь. На вокзалы не провожала, по возвращении не встречала. Расставаясь со мною в коридоре квартиры или открывая дверь вернувшемуся, обычно была сдержанной. Подставит для поцелуя щеку, скажет что-то ироническое и вместе с тем доброе, ласковое. «А вид-то у тебя… Ай-ай. Но ничего, откормлю до средней упитанности… Если сразу вновь не сбежишь».

А в этот раз приехала на аэродром. Борзов прислал за нею машину и предупредил: «Времени у него в обрез».

Таня налетела на меня, припала к груди и стояла так долго-долго. Я поднял ее голову — в серых глазах стынут слезы. Улыбается. «Я знала, что еще увижу тебя… Мне предложили эвакуироваться, а я отказалась, говорю, он сюда приедет!»

Долго, внимательно рассматривала меня, притронулась пальцем к виску. Сняла фуражку и сказала: «А седина тебе идет…»

В машине сидела притихшая и затаившаяся.

По счастливой случайности я прилетел в день ее рождения: сегодня Тане — тридцать шесть. Поцеловал ее:

— Поздравляю именинницу!

Она мягко, благодарно улыбнулась:

— Я так рада твоему возвращению.

Вечерело. Солнце уже зашло за горизонт, вернее — спряталось где-то за домами, окна которых были густо исчерканы полосками бумаги. Впрочем, эта мера предосторожности была крайне ненадежной.

Я любил шум московских улиц, любил сливаться с неукротимым ритмом их жизни, подчиняться особой столичной стремительности. Все спешат, все экономят время. Город огромный, пока доберешься с работы домой… Сейчас город онемел, потерял свой голос. И улицы опустели.

Таня смотрела на меня во все глаза. Она хотела хоть что-то знать о моей будущей судьбе.

— Предстоит дорога, — ответил я на ее немой вопрос. — Не очень дальняя, не очень близкая.

— Домой-то зайдешь? Костик так и не увидит тебя. — (Старший сын со своими сверстниками рыл где-то окопы). — Вымахал за полгода. Поехал, твои сапоги надел. Оказались впору. А Санька ночами на крыше сидит, зажигалки караулит…

Вот так во все война вносила свои коррективы. В доброе-то старое время какая мать позволила бы десятилетнему сыну шастать по крутогорбым крышам!

Мне не хотелось говорить о предстоящей разлуке, и я переменил тему разговора.

— Можно сейчас в Москве достать цветы?

— Не знаю.

Я взял ее руку в свою и с удивлением почувствовал, что некогда мягкие, нежные руки моей жены огрубели. Она показала ладони. Мозоли на них.

— Кончились занятия в школе, пошла на завод. Сейчас у меня рабочая карточка. — В голосе Тани прозвучала нотка гордости.

… В моем распоряжении было семь часов. Это вместе с дорогой от дома до вокзала.

В купе, кроме нас с Федором Николаевичем, никого не было. И мы разговорились. Первое время о делах — ни слова, знакомились.

— Домой, — с растяжкой сказал Белоконь, наблюдая, как медленно проплывает мимо окна пригород с его небольшими, одноэтажными домиками, окна которых были перечеркнуты полосками бумаги; с многочисленными корпусами длинных, приземистых заводов и мастерских; с обилием дорог и железнодорожных веток — подъездных путей. Кое-где в садах стояли зенитки, накрытые маскировочными сетями. Раза два где-то в глубине мелькнули длинноухие установки «звукачей», которые старательно прослушивали столичное небо.