О психологической прозе

В 1840-х годах Белинский от типологического понимания романтизма приходит уже к историческому, и романтизм в прошлом (в частности, деятельность Жуковского) он ценит высоко. Романтизм, с которым в 40-х годах борются Белинский и Герцен, - это романтизм современный и запоздалый, упорствующий в своем нежелании сойти со сцены, вновь оживающий в учении славянофилов, а главное, лично пережитый и еще до конца не изжитый. Последнее слово Белинского о романтическом идеализме сказано во второй части "Взгляда на русскую литературу 1847 года". Проблема романтизма поставлена знаменитой сравнительной характеристикой романов Герцена и Гончарова; точнее - характеристикой двух персонажей: Бельтова и Александра Адуева. Бельтов - романтик-интеллигент, тип, уловленный Герценом в кругу идеалистов 30-х годов и столь хорошо знакомый Белинскому. Адуев - это романтический тип, с высот спустившийся в провинциальную дворянско-мещанскую толщу. Замысел Гончарова был, несомненно, шире. Он хотел нанести удар вообще современному романтизму, но не сумел определить идеологический центр. В статье "Русская литература в 1851 году" Ап. Григорьев очень верно писал: "Стремление к идеалу не признает своего питомца в Александре Адуеве, и ирония пропала здесь задаром" 2. Адуев - уже не идеолог, но, так сказать, эмпирический, бытовой романтик, "чувствующий, а не умствующий" - по классификации Белинского. "Скажем несколько слов об этой не новой, но все еще интересной породе, к которой принадлежит этот романтический зверек.." Вслед за тем следует подробная характеристика бытовых романтиков, перечисление всего того, что "они называют жить высшею жизнию, недоступною для презренной толпы, парить горе, тогда как презренная толпа пресмыкается долу".

1 См. об этом подробнее в моей статье "Белинский в борьбе с романтическим идеализмом". - В кн.: Литературное наследство, т. 55. М., 1948.

2 Григорьев Ап. Полн. собр. соч. и писем, т. 1. Пг., 1918, с. 127.

Эта характеристика явно повернута против "ложновеличавого" человека, человека вульгарного романтизма. Но в ней есть и скрытая полемическая направленность. В Александре Адуеве Белинский одновременно клеймит и "бенедиктовщину", и нечто для него гораздо более важное - культуру романтического идеализма, через которую он сам прошел, от которой оторвался с болью и усилием. "Они долго бывают помешаны на трех заветных идеях: это слава, дружба и любовь". Белинский переходит к характеристике романтической дружбы, и образ романтика раздваивается в его анализе: уездный недоросль Адуев уступает место "идеалисту 30-х годов". "Они дружатся по программе, заранее составленной, где с точностью определены сущность, права и обязанности дружбы: они только не заключают контрактов со своими друзьями. Им дружба нужна, чтобы удивить мир и показать ему, как великие натуры в дружбе отличаются от обыкновенных людей, от толпы. Их тянет к дружбе... потребность иметь при себе человека, которому бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе. Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей, надежд, мечтаний и т. д.; тогда как в самом-то деле в их глазах друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия" (X, 335-336).

Все это сказано по поводу Александра Адуева, но очевидно, что не только об Александре Адуеве здесь речь - эти строки имеют еще других скрытых адресатов: в них преломились воспоминания о дружбе, процветавшей в кружках 30-х годов, все соблазны и мытарства которой пришлось испытать Белинскому. Скорее всего он писал эти строки, вспоминая мучительную историю своей дружбы с Михаилом Бакуниным.

Именно Бакунину Белинский писал в 1840 году: "Мы не друзья теперь, говоришь ты с грустью, а только приятели; но были ли мы и тогда друзьями? Основа нашей связи была духовная родственность - правда; но не вмешивалось ли сюда и обмена безделья, лени, похвал, то есть взаимнохваления и т. п.? По крайней мере... мы разъехались с того самого времени, как начали стряхивать с себя твой гнетущий авторитет и осмелились, в свою очередь, и говорить тебе правду и учить тебя. Тебе не понравилась эта метода взаимного обучения - ты всегда хотел быть прав и никогда не виноват, ты как на дерзость смотрел на то, что прежде делал с нами. Кто же виноват, Мишель? Но я - от души рад, что нет уже этого кружка, в котором много было прекрасного, но мало прочного; в котором несколько человек взаимно делали счастье друг друга и взаимно мучили друг друга" (XI, 486). Все это очень похоже на изображение романтической дружбы в статье 1848 года, на характеристику людей, для которых "друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия".