О психологической прозе

"...Я имею добрых друзей, - пишет он в 1837 году В. А. Дьяковой, которые готовы сказать, что мои потребности слишком обширны, чтобы могли удовлетвориться, слишком сильны, чтобы оставить меня в покое. Неправда! Моя голова была сбита с толку, душа пуста и ослаблена... Я не имел определенного желания, и потому удовлетворять было нечего; я хотел перерождения, которое бы мне дало самые потребности... И такая, слабая, убитая Душа могла любить? - отделенная от мира - Schone Seele 3 - она создавала себе бледные образы и потом искала им подобия между людьми... Встреча, ошибки, противоречие, кризис - были необходимы. Я понял свое положение, свое прежнее ничтожество, но заменивши его ничем; я проклял эту Schonseeligkeit 4 в не сошелся с миром; от этого - сухая борьба, отнявшая у меня столько времени и сил, - и теперь еще не могу я освободиться от этого рабского сомнения, от этих мучительных мыслей, которые вяло и мучительно работают в голове..." ("Переписка...", 723). Сухость, вялость - для Станкевича это идеологические грехи и в то же время физически мучительные состояния. Через три года в письме к той же В. Дьяковой Станкевич утверждал, что она найдет в нем "гомункула, парящего между небом и землею, ощущающего свою стеклянную лачужку и не обладающего достаточною силою для того, чтобы разбить ее..." ("Переписка...", 738). Речь здесь идет о гомункулусе, выведенном в колбе искусственном человечке из второй части гётевского "Фауста". Но образ бессильного существа, "парящего между небом и землею", очень близок и к "Недоноску" Баратынского; это стихотворение в 1835 году напечатано было в "Московском наблюдателе" (позднее оно вошло в сборник "Сумерки"), и Станкевичу должно было быть известно.

1 Потустороннее (нем.).

2 Нечто (нем.).

3 Прекрасная душа (нем.).

4 Прекраснодушие (нем.).

Я из племени духов,

Но не житель Эмпирея,

И, едва до облаков

Возлетев, паду, слабея.

Как мне быть? Я мал в плох;

Знаю: рай за их волнами,

И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами.

Кто же был прав - современники Станкевича, увидевшие в нем безупречного рыцаря духа, или он сам со своим самообличением? Станкевич несомненно был таким, каким знали его друзья, - человеком великой правдивости и изящной простоты. Но Станкевич не был склонен обыгрывать своп достоинства. Он был сосредоточен на другом. Он непрестанно соизмерял себя с идеей всепроникающей любви и всеохватывающих потребностей, и находил, что не дотягивает. Он открыл в себе, придав им значение этических качеств, сухость, холод, недостаточность духовной энергии и воли. Преодоление этих качеств стало отправной точкой для той личной психологической и моральной программы, над которой Станкевич работал до последних дней своей жизни.

Душевная жизнь Станкевича и формы ее осознания явно уже тяготеют к будущему русскому психологизму с его моральной проблематикой. Еще дальше в этом направлении продвинулся Белинский. Он считал, что он бесконечно многим обязан Станкевичу, и в делах своей "внутренней жизни" постоянно на него оглядывался. Но у Белинского противоречия достигали остроты столь нестерпимой, что требовали выхода и решений, а решения всегда были крайними. Именно потому письма Белинского 30-х и начала 40-х годов - единственный в своем роде памятник становления нового исторического сознания 1.

1 Письмам Белинского специально посвящены: "Переписка Белинского (критико-библиографический обзор)" - в кн.: Литературное наследство, т. 56; статья М. Полякова "Вся жизнь моя в письмах" - в кн.: Поляков Марк. Поэзия критической мысли. М., 1968.

2

Психологические открытия, которые на данном этапе в законченной форме еще невозможны в устоявшихся, канонических жанрах, которые в них только пробиваются к свету, возможны уже в пограничных видах литературы - в письмах, дневниках, мемуарах, автобиографиях. Об этом свидетельствуют многие памятники культуры - в том числе письма Белинского.

Белинский создал новый тип критических статей, но и он, по многим причинам, не мог в них внести все сложнейшее содержание своего душевного опыта. Он был связан жанром и его задачами, - прежде всего невозможностью говорить в статьях о себе (это как раз широко практиковал молодой Герцен в автобиографических набросках 30-х годов). Он был связан и цензурой, и журнальными требованиями, и установкой - особенно с конца 30-х годов - на восприятие широкого читательского круга. "...Пишу не для вас и не для себя, а для публики", - сообщает Белинский московским друзьям вскоре после переезда в Петербург (XI, 438).

Работа в "Отечественных записках" уже с самого начала отмечена этим сознательным просветительством. Между тем в эти годы и в предшествующие Белинский прошел через психологические коллизии, необычайные по своей напряженности и осознанности. И вся эта огромная работа души ушла в его письма.