О головах

Вначале я не заметил ничего особенного: только покойницкая и окружающие ее кусты сирени. Но потом я увидел Яанику, медленно выходящую из кустов. Яаника, крупная, светловолосая, с детским лицом, вялой походкой брела к больнице. Ее шлепанцы оставляли на песчаной дорожке слабые борозды.

— И чего они там рыскают, — процедил сквозь зубы Леопольд, и я понял, что он не терпит, когда кто-то гуляет около покойницкой. — Запретить надо… И этот туда же…

Из-за кустов сирени выплыл Й. Андрескоок. Он тоже направился к больнице, сбивая своей неизменной тростью головки с одуванчиков. Я не выношу этого Андрескоока, не выношу его тросточки, его облика церковного старосты, его свекольно-красных щек.

Леопольд еще раз пожал мне руку и настоятельно попросил заглядывать к нему почаще.

— Как только надумаете — заходите. Еще побеседуем об искусстве.

Я пообещал на днях зайти. Из-за его плеча я заметил, как старик-ижорец украдкой привстал и пульнул красным ядрышком в картину, лежащую на ковре.

7

Я заглатываю свою вечернюю порцию преднизолона и открываю окно. Проветрив комнату, сажусь за книги. Единственные книги, которые еще представляют для меня интерес, — анатомические атласы, учебники физиологии, медицинские энциклопедии. Я уже давно не обольщаю себя надеждой на выздоровление, но мне кажется, глупо умирать, если толком не разобрался, что это за штука — человек.

Ночной воздух вливается в комнату. Он как-то особенно свеж.

Я снова занимаю один самую маленькую палату этого этажа и могу открывать окно, когда мне захочется. Еще я могу — почти как в гостинице — читать по ночам и делать записи в дневнике. Докторам не нравится, что я читаю медицинскую литературу. Будучи кандидатом химических наук, я ничего не имею против, если бы кто-то заинтересовался литературой по моей специальности, но медики — народ своенравный. Медицина зарождалась в монастырях, поэтому по сей день у врачей в какой-то мере монашеские причуды. Когда они хотели унести мои книги, я поднял страшный крик и стал ругаться, как извозчик. Так как вообще я считаюсь спокойным больным, они под конец оставили меня в покое. По части надпочечников — именно там буйствует мой рак — я, можно сказать, собаку съел. Я могу с уверенностью на девяносто девять целых и девять десятых процента сказать, что Аддисонову болезнь я заработал благодаря раку почки. Когда ты точно знаешь причину болезни, как-то настроение лучше. Вероятно, метастазы рака проникли еще дальше — иначе мне прооперировали бы и левый надпочечник, без них, говорят, можно обойтись, правда, с помощью аптеки. Видимо, меня уже и оперировать поздно.

Порой медицинские книги просто забавляют. На днях я читал статью некоего Шимкевича, он яростно нападает на общепринятое латинское название надпочечников — велит называть их не glandulae suprarenales, a glandulae adrenales. Предложенное им название означает близпочечные железы, и они на самом деле располагаются не над почками, а сбоку; только люди и человекообразные обезьяны носят их над почками, и то лишь потому, что в ходе эволюционного процесса соизволили встать на задние конечности. У всех же остальных приматов, передвигающихся благопристойно горизонтально, они располагаются рядом с почками, равно как и у нас, если мы опустимся на четвереньки. Когда тебе доставляют мучение сами надпочечники, а не их написание, то подобное научное мудрствование смешит и бесит одновременно. Пусть этот Шимкевич ходит на четвереньках и радуется: ведь в этой позе у него glandulaeadrenales. На аналогичных эмоциях ловишь себя и тогда, когда узнаешь, что объектами исследования в классических работах по филогенезу надпочечников являлись крокодилы и снегири… Но, несмотря ни на что, подобного рода литература мне нравится; даже работы того же Шимкевича, потому что от них исходит олимпийская бесстрастность к страданиям человеческой плоти. Я не хочу умирать, как Пээтер, который был и остался художником-кукольником, в прямом и переносном смысле.

Мы были с Пээтером соперники, если так можно выразиться. К сожалению, я не могу решить, кто из нас двоих победил в этом соревновании: он, правда, финишировал первым, зато я дольше держусь. Тут здоровый человек стал бы умничать: мол, это вопрос философский; тем более, если он читал о принце датском, том самом, который на здоровье не жаловался, только вот нервы у него пошаливали. Вкатить бы ему здоровенный рак в почку, так не стал бы задавать своего риторического вопроса. По-моему, в смерти нет никакой философии; смерть — это гнуснейшая несправедливость под этим солнцем, и даже ее неотвратимость не оправдывает ее.