О футуризме

Когда первый футурист на первой своей щеке начертал небольшой натюрморт и пошел гулять по Кузнецкому мосту, разве это не был первый человек четвертичной эпохи, зататуировавшийся открыватель искусства живописи? И те три, нагроможденные друг на друга куба, что красуются у подножья Невской башни, – ведь это – та же каменная баба, тот первый упавший с неба камень, которому поклонялись финикияне в своих пустынях. Придет Дедал и прикосновением руки вложит жизнь в бесстрастную материю.

И всех торжественней и позднее всех (ведь человек четвертичной эпохи еще не знал зодчества) возникает из хаоса искусство архитектуры. Тянется к солнцу нелепый и наивный, чудовищный зверь с радиотелеграфным рогом на голове и законодательным собранием в распухшем брюхе.

Что в том, что первая живопись на негрунтованной щеке еще мало совершенна, и у будущего монумента вместо Дедала сидит обменивая сапожные шнурки армянин, которого еще самого надо тронуть рукой, чтобы оживить мыслью? Пусть первое архитектурное сооружение рухнет, как Вавилонская башня! Все равно. Великое совершилось. Три искусства, ввергнутые в первозданный хаос, воскресают снова, медленно и торжественно дифференцируясь, расчленяя материю и организуя ее каждое по-своему, каждое для своих целей.

* * *

Я убежден, что в этом погружении в материал есть глубокий и спасительный смысл.

Через десять лет искусство, став опять искусствами – живописью, скульптурой, зодчеством, не сможет легкомысленно возомнить себя духовной дисциплиной, надолго быть может сохранит память о своем происхождении из материала, из вещи, из предмета, из этого хаоса, который как будто с глубокой иронией назван «беспредметным».

1921.

Вещь

Весной 1922 года в берлинском издательстве «Скифы» вышел журнал «Вещь», – «деловой орган», посвященный вопросам искусства.

Журнал в яркой обложке с геометрической беспредметностью, напечатанный на прекрасной бумаге со всеми исхищрениями современной типографской техники, с первого взгляда напоминает не то прейскурант велосипедных принадлежностей, не то каталог кинематографических фильм.

Внешность выдержана в глубоком соответствии с идеями издателей.

«Деловому органу» импонирует индустрия, новые изобретения… газетный язык, спортивные жесты, искусство для него – «создание новых вещей», потому журнал есть в то же время «вестник техники, прейскурант новых вещей и чертежи вещей еще не осуществленных».

Форма, таким образом, обоснована и целесообразна. Для вестника техники и прейскуранта естественны и рекламный язык и рекламные типографские приемы.

«Блокада России кончается

Появление „ВЕЩИ“

один из признаков начинающегося обмена опытами, достижениями, вещами между молодыми мастерами России и Запада».

Этим широким оповещением с заключенным в нем скромным каламбуром «Вещь» (Обже) на трех языках открывает свою декларацию.

Прочитавший ее (а прочесть ее приходится, ибо она занимает первые четыре страницы журнала), узнает кроме того, что «мы присутствуем при начале великой созидательной эпохи», далее, что «пора на расчищенных местах строить» и наконец, что в настоящих условиях декларации вообще ни к чему: «скорей бросьте декларировать и опровергать, делайте вещи».

Какое прекрасное предложение! Действительно, кому не надоели манифесты, поглощавшие всю творческую энергию созидателей и иллюстрации принципов, давно заменившие живое художественное творчество…

Но недаром рекламный язык стал провербиальным. Читателя, загоревшегося надеждой улицезреть настоящую, нужную вещь просто и практически полезную или как-нибудь воздействующую на чувства или ум ждет тяжелое разочарование.

Страницы «Вещи» украшены все той же татлинской башней, безнадежно надоевшими упражнениями Глэза и целым кладбищем никому не нужных высохших скелетов выставки «Обмоху» или «Обмошю», как предупредительно переводит «деловой орган» для не знающих русского языка «молодых сил Европы».

Как согласовать эти рекламируемые прейскурантом образцы с заявлением о наступлении «созидательной эпохи» и необходимости «строить»?

«Вещь» делает это просто. В той же вступительной декларации имеются, правда, лишенные особых типографских эффектов, несколько фраз, дающих новому искусству логические права на существование. «Однако ж не следует полагать, – предупреждает журнал, – что под вещами мы подразумеваем предметы обихода». Далее – успокоительное заявление: «мы не хотим ограничивать производства художников утилитарными вещами»…«примитивный утилитаризм чужд нам».

Правда, старое искусство говорило то же самое. Оно тоже рекомендовало художникам делать вещи, objets, Gegenstande, и тоже не требовало чтоб они сосредоточивались на производстве мышеловок или кофейных мельниц.

Но это было «прошлое в прошлом», которому «Вещь» милостиво прощает его прошлое существование. Теперь же, в нашу созидательную эпоху законно именно искусство «Обмошю» и по следующим причинам: