Ныне и присно

— Шабанов я… Умбский помор… От Весайнена утек… В горле натужно заклокотало. Сергей закашлялся, опустился на снег. — Немчура каянская на Печенгу идет, монастырь грабить… и на Колу… Народ поднимать надо… на помощь…

Дошел… все-таки дошел! Шабанов хотел улыбнуться, но губы отказались повиноваться. И тело… тело почему-то стало ватным, непослушным…

— Народ… поднимать…

Шабанову казалось, что он кричит, но одному из дозорных пришлось спрыгнуть с коня и, напрягая слух, склониться над полуживым оборванцем.

— Народ… поднимать…

Глава 6

За подслеповатыми окошками избы ярится пурга. В печной трубе голодным равком завывает ветер. Светлого времени часа два-три, а скоро и того не будет — глухозимье…

В избе хорошо, тепло. У печи сноровисто управляется мать, пахнет щами, ржаным хлебом. Вот—вот зазвенят миски, и материнский голос позовет с ласковой укоризной:

— Хватит спать-то — бока отоспишь! Завтрак уж поспел! Зимой мужику какая работа? В лес по дрова ездить, да на охоту ходить. Ну, у кого раньшина своя, або коч[34] — тому, ясно дело, забот больше… Была у Шабановых раньшина — вместе с отцом сгинула. Нынче Тимше одна дорога — по весне к соседям в покрут. Потому и просыпаться не торопится.

— Вставай давай, обормот!

Тимша со вкусом — до хруста в челюсти, — зевает. Лень веки разлеплять, а надо…

За окном действительно ярится пурга. Но окно большое, а под ним чугунная гармошка центрального отопления. Век другой, дом другой… жизнь за окном тоже другая. Паршивая жизнь. Бестолковая, воняющая бензиновым угаром, пустоглазая, как шлюха поутру. Словно и не Русь вовсе.

— Да встал я, ма! — подал голос Тимша, чтобы Светлана Борисовна лишний раз не расстраивалась. — Мыться иду.

Завтрак ждет. На застеленном цветастой клеенкой столе исходит вкусным паром тарелка щей. Рядом, в пластиковой решетчатой хлебнице, толстые скибки ржаного хлеба…

«Хоть что-то из сна сбылось». Тимша чуть слышно хмыкнул — шестнадцатый век отсюда выглядел ненастоящим, как услышанная в детстве сказка.

— Куда сегодня-то? — без привычного раздражения спросила Светлана Борисовна. — Может, тебе на биржу труда сходить? Глядишь, повернется чего путевое…

— Можно и сходить…

Тимша, на миг оторвавшись от еды, вежливо кивнул. Светлана Борисовна, по-птичьи склонив голову набок, смотрела на сына. Иссохшие руки нервно мяли надетый поверх платья фартук. Губы мелко подрагивали, готовые скривиться в беззвучном плаче. Да и вся она, после случившегося, как—то усохла и съежилась, в одночасье постарев на десяток лет.

«Сдала мать… — в очередной раз печально отметил Тимша. — Ее бы обрадовать чем… Жаль, ничего на ум не приходит. Подарок какой-нито прикупить? Какой?»

— Мам! Может нам в кино сходить? Давненько не были, — неожиданно для себя предложил Тимша.

Светлана Борисовна удивленно округлила глаза, насмешливо фыркнула.

— Неужто в Мурманске девки кончились? Пойти не с кем?

Тимша неопределенно пожал плечами — не объяснять же, что не получалось у него подойти к девице и с нагловатой хрипотцой предложить:

— Что, заинька, одна шастаешь? Давай компашку составлю: пивка хлебнем, оттянемся…

Морды таким ухажерам бить.

А ведь не то, что не бьют — и девки не в обиде, и прохожие подмигнут ободряюще — молодец, мол, парень. Раскрепощенный!

Видала Умба раскрепощенных — от кабалы боярской утекших. Ровно свиньи из хлева — свобода головы кружила. Как же! Теперь все можно — воровать, вино жрать, чужих баб жмакать! Воля! Тока поморы быстро ума вкладывали. Кто-то понимал, да вскоре своим становился… а кто не понимал, так в тундре камней много — под любым схоронить можно…

С другой стороны, большинство как-то сразу понимать начинало…

— О чем задумался? Девок в уме считаешь? — напомнила о своем вопросе мать.

— Чего их считать? — беспечно отмахнулся Тимша. — Одна дурей другой. На кой ляд такие?

Мать добродушно улыбнулась, теплая рука встрепала тимшины вихры.

— Ничего, найдешь еще по сердцу. А кино… — она совсем по-девчачьи тряхнула мелко завитыми кудряшками. — Отчего ж не сходить? Пошли!

Светлана Борисовна склонилась к Тимше и, чего до сих пор не делала ни разу, ткнулась мягкими пахнущими цветочной помадой губами в щеку. — Пора мне — опаздываю. Не скучай!

За матерью давно захлопнулась дверь, а Тимша все сидел над остывшими щами и задумчиво улыбался.

Часам к десяти ветер стих. Редкие снежинки из последних сил кружили в морозном воздухе, лелея надежду, что ветер одумается и подбросит обратно к утюжащим макушки сопок тучам… Глупышки! Сияющие неоцененным великолепием глупышки!

Снежинки печально ложатся на дороги и тротуары, мириадами гибнут под колесами авто и ботинками прохожих… И никому нет до них дела… В том числе и Тимше.

Кто-то спешит делать деньги, кто-то подкладывать свинью конкуренту, писать докладные, объяснительные и доносы… Бог им судья. Лично он, Шабанов, идет за билетами в кино.