Нутро любого человека

И я вдруг задумываюсь: не еще ли это одно из моих невезений — то, что я родился в начале нашего века и не могу быть молодым в его конце? Я с завистью взираю на этих детей и думаю о том, какие они ведут — и будут вести — жизни, пытаюсь набросать для них какое-то будущее. И тут же, почти сразу, мои сожаления представляются мне пустыми. Ты должен жить той жизнью, какая тебе дана. Через шестьдесят лет эти мальчики и девочки обратятся, если им достаточно повезет, в стариков и старух, взирающих на новое поколение красивых юнцов и девиц, томясь сожалениями о том, что время летит так быстро…

Одна из девушек только что спросила у меня который час („ cinq heures vingt [258]“), отчего я испуганно вздрогнул. Я-то считаю себя — чувствую — невидимкой здесь. Скоро пора возвращаться домой.

Девушка, спросившая о времени, закуривает новую сигарету. Я уверен, не удовольствие, доставляемое никотином, заставляет этих девочек так много курить, — они почти не затягиваются, — но потребность иметь в руках что-то, придающее завершенность их позам. Каждая из них курит с заученной легкостью и естественностью, и все-таки жесты именно этой девушки совершеннее, чем у большинства других. Как это определить? Некоторое уравнение распрямленных пальцев и изгиба запястья, чуть напученных губ и наклона головы, когда она выдыхает дым. Она курит с большой сексуальной грациозностью: тело ее коричнево и худощаво, длинные, цвета шоколада с молоком волосы ей очень к лицу. И каким-то образом, она сознает, что совершенство ее манипуляций с совершенным белым цилиндриком плотного табака посылает юношам — глаза их рыскают туда-сюда, точно ящерки, — подсознательный сигнал: я готова.

И это по какой-то причине, заставляет меня задуматься о моей жизни, обо всех моих спорадических взлетах и пугающих падениях, о коротких триумфах и ужасных утратах, и я говорю: нет, нет, я не завидую вам — стройные, коричневые, уверенные в себе юноши и девушки, — не завидую будущему, которое вас ожидает. Я соберу мои вещи и побреду назад, в отель „Дюны“, предвкушая дорогою ужин — дежурную рыбу, мою бутылку вина. Я чувствую, сидя здесь, что должен записывать то, что испытываю, по мере его переживания, — вид пляжа и океана, над которым опускается на западе солнце, странное чувство гордости: гордости за все, что я сделал и что пережил, гордости при мысли о тысячах людей, с которыми я встречался, которых знал, — и о тех немногих, кого любил. Играйте, мальчики и девочки, говорю я, курите и флиртуйте, трудитесь над вашим загаром и обдумывайте вечерние развлечения. Хотел бы я знать, сумеет ли кто-то из вас прожить такую же хорошую жизнь, как моя.

Знойный, душный день. Ни листик не дрогнет. Бабочки носятся, кренясь, в шпорнике, который я посадил вокруг солнечных часов.

„Пять кипарисов“. Сент-Сабин.

Здесь продолжается бабье лето — листья уже чуть пожелтели, но ветер с востока тепл и солнце сияет, что ни день, с ласковой силой.

Сквозь прогал в деревьях парка видна светлая луговая трава — такая же желтая под солнцем, как воды реки Плата, — и темная зелень стоящих бочком к лугу дубовых рощ, листва их настолько густа, что рощи кажутся возносящимися над выгоревшей под солнцем желтой травой, подобно дыму или волнам. А поближе — резкая ясность солнца на кустах и ползучих побегах вкруг дома выглядит совершенной: совершенное равновесие тени от листьев, блистанья листвы и ее сквозистости — абсолютно правильное, созданное по математической формуле, чтобы дать идеальный зрительный стимул. За амбаром плотные заросли осеменяющегося чертополоха, забредший сюда ветерок срывает пушистые семена и маленькими, упорными порывами уносит их в небеса — семена, подсвеченные солнцем, словно искрятся и посверкивают точно слюда или блестки, — до того, что походят на фотоны, взлетающие в воздух, устремляясь вверх, — поднимаясь, улетая над лугом — подобно чему? — подобно светлякам, подобно светлым бабочкам.