Тем не менее, мы были рады увидеть друг дружку и выдули большую часть бутылки джина, привезенной ею мне в подарок. Я сварил нам немного спагетти с соусом — из консервной банки. Впрочем, к еде она почти не притронулась, ей хотелось пить, курить и болтать. Я поведал ей о моей последней встрече с Питером, мы хохотали и кашляли друг на друга. Глория сказала, что Ла Фачину она продала, а деньги перевела сюда. „Ничего я за нее не получила, — пожаловалась она. — Гроши — после выплаты налогов и долгов“. Я спросил, где она думает остановиться, и Глория ответила: „Логан, милый, я предпочла бы остановиться у тебя. Пока доктор меня не посмотрит и мы не узнаем прогноз“. Собираюсь отвести ее в мою клинику на Люпус-стрит.
Сегодня мне стукнуло семьдесят.
Глория вернулась из больницы. По какой-то причине она не захотела, чтобы я навещал ее там или привез оттуда домой. Я услышал, как она высаживается из такси, и выскочил навстречу. Она уже успела побывать в магазине, купить шампанское, немного паштета из гусиной печенки и кекс. О том, что происходило в больнице, или что сказали ей доктора, ни слова.
Так что сегодня вечером мы раскупорили шампанское, съели, намазывая его на тосты, паштет, и тут Глория сообщила, что у нее неоперабельный рак легких. „Подозреваю, там все проросло, — сказала она. — Правда, они не могут — во всяком случае, пока — объяснить, почему так болит спина“. Она спросила, можно ли ей остаться у меня: ни в раковой палате, ни в хосписе ей умирать не хочется. Я ответил, конечно можно, но предупредил, что я очень беден, и удобства, которые я сумею ей предоставить, будут определяться этим обстоятельством. Глория сказала, что у нее есть в банке 800 фунтов, я могу считать их своими. „Давай как следует гульнем на эти деньги, Логан“, — с ухмылкой сказала она, — как будто мы были с ней школьниками, затевающими ночной кутеж. Я подумал, что даже 800 фунтов нам надолго не хватит, и должно быть, Глория прочитала это в моих глазах, потому что кивнула в сторону висящего над камином нашего с ней двойного портрета. „Возможно, пора обратить наследство Пабло в наличность“, — сказала она.
Сегодня утром позвонил Бену в Париж и спросил как он. „Хворый, но живой“, — ответил Бен. Я поприветствовал его как нового члена нашего клуба. Затем рассказал о наброске Пикассо и Бен, не глядя, тут же предложил мне 3 000 фунтов.
Я вынул рисунок из рамки и отрезал свой портрет ножницами. На моей половинке написано только мое имя „Логан“ — все прочее посвящение и представляющая основную ценность подпись приходятся на половину Глории: „
День вполне мог быть и зимним. Низкие, сланцево-серые тучи, порывистый восточный ветер, несущий с Северного моря дождь со снегом. Глория хорошо устроилась в моей комнате — граммофон, джин, книги, журналы. Едим и пьем мы, как королевская чета в изгнании. Купаться и переодеваться Глории помогает ее собственная, приходящая ежедневно медицинская сестра (услуги которой оплачиваются наследством, оставленным нам Пикассо), время от времени заглядывает и сестра патронажная, чтобы проверить состояние Глории и пополнить ее запас медикаментов. Глория не проходит ни радиотерапии, ни какой бы то ни было из новейших „убойных“ лекарственных терапий. Она изображает веселость и бесшабашность — говорит, что плевать ей на все, лишь бы не было больно. „Я не буду занудничать, милый, — сказала она. — Тебе не придется выносить мой горшок, подтирать мне задницу или еще что-нибудь в этом роде. Пока мы можем позволить себе сестру, все будет выглядеть так, точно у тебя поселилась вздорная старая приятельница“. Так что я живу прежней жизнью, хожу в публичную библиотеку, работаю там, а ранним вечером возвращаюсь домой. Глория вполне довольна тем, что проводит день в одиночестве и способна более-менее позаботиться о себе сама, однако вечерами ей требуется компания, — я сижу с ней, читаю ей то да се из газеты, мы слушаем музыку и клюкаем. К десяти я обычно уже порядочно набираюсь, да и Глория начинает клевать носом и задремывать. Я вынимаю бокал из ее руки, поправляю одеяла с покрывалом и на цыпочках выхожу из комнаты.