Нума Руместан (пер. Загуляева)

— Обязательство… обязательство, — повторял Нума. — Скоро нельзя будет сказать ни слова.

И, оборачиваясь к своему улыбавшемуся секретарю, он сказал:

— Да, да дорогой! Не все южане похожи на вас, не все остыли, стали сдержанны и скупы на слова… Вы поддельный южанин, ренегат, ф_р_а_н_ц_у_з_и_к, как выражаются у нас!.. Это южанин!.. Человек, который никогда не солгал… и который не любит вербену! — прибавил он с комическим негодованием.

— Вы не совсем правы, — возразил Межан очень спокойно. — Двадцать лет тому назад, когда я только что приехал в Париж, я страшно припахивал югом… У меня были и апломб, и акцент, и жесты… Я был болтлив и изобретателен как…

— Как Бомпар… — подсказал Руместан, который не любил, чтобы высмеивали его сердечного друга, но сам был от этого весьма не прочь.

— Да, пожалуй, почти так же, как Бомпар… Какой-то инстинкт побуждал меня никогда не говорить ни одного слова правды… Но вдруг, в одно прекрасное утро, мне стало совестно и я стал работать над своим исправлением. С внешним проявлением этого качества еще можно справиться, понижая голос и прижимая поплотнее локти. Но что труднее подавить, так это внутреннее кипение, вырывающееся наружу… Тогда я решился на геройское средство. Каждый раз, как я ловил себя на искажении правды, я обрекал себя на молчание в течение всего остального дня… Вот каким образом я мог изменить свою натуру… Тем не менее, там глубоко, под моей холодностью, шевелится первоначальный инстинкт… Иногда случается, что я останавливаюсь вдруг посреди фразы. Это не значит, что я не нахожу подходящего слова, напротив!.. Я удерживаюсь потому, что чувствую, что солгу.

— Ужасный юг! Не отделаешься от него! — сказал добродушно Нума, пуская вверх дым своей сигары с философским смирением. — Мое несчастие, это мания обещаний, непреодолимое стремление предупреждать желания других, стремиться к их счастью, не спрашивая их…

Их прервал дежурный курьер, объявив с порога с значительным и конфиденциальным видом:

— Господин Бешю приехал…

Министр возразил раздосадованно:

— Я завтракаю… оставьте меня в покое!

Курьер вежливо настаивал.

— Господин Бешю утверждает, что он по желанию его высокопревосходительства…

Руместан смягчился.

— Хорошо, хорошо, иду… Пусть он меня подождет в моем кабинете.

— Ах, нет, — сказал Межан. — Ваш кабинет занят… Там собрался высший учебный совет. Вы сами назначили час.

— Тогда у господина Лаппара…

— Там ждет епископ тюлльский, — робко заметил курьер. — Господин министр сказал мне…

Словом, всюду был народ… Все просители, которых он конфиденциально предупредил, чтобы они явились в этот час, когда они наверняка его застанут; и, в большинстве случаев, это были настолько важные лица, что их нельзя было заставлять ждать вместе с мелкой сошкой.

— Возьми мою маленькую гостиную… Я уезжаю, — сказала Розали, вставая.

И пока курьер и секретарь отправлялись усаживать людей и просить их подождать, министр поспешно проглатывал свою вербену, обжигаясь и повторяя:

— Это уж чересчур… чересчур…

— Чего ему еще нужно, этому хмурому Бешю? — спросила Розали, инстинктивно понижая голос в этом переполненном доме, где за каждой дверью находился кто-нибудь чужой.

— Чего он хочет?.. Директорского места… Это акула, подстерегающая Дансаэра… Он ждет, чтобы ему швырнули его за борт, и он проглотит его.

Она быстро пододвинулась к нему.

— Господин Дансаэр покидает министерство?

— Ты его знаешь?

— Отец часто говорил мне о нем… Он его соотечественник и друг детства. Он считает его человеком честным и большого ума.

Руместан пробормотал смутные причины… "Дурные… тенденции, вольтерьянец"… Это входило в план его реформ. Наконец, он очень стар.

— И ты намерен заменить его Бешю?

— О! я знаю, что бедняга не имеет дара нравиться женщинам…

Она презрительно улыбнулась.

— Что касается до его дерзостей, то я столько же интересуюсь ими, как и его любезностями… Чего я ему не прощаю, так это его клерикальных ужимок, этой выставки благомыслия… Я уважаю все верования… Но если на свете есть что-нибудь безобразное и заслуживающее ненависти, Нума, так это ложь и лицемерие.

Невольно голос ее повышался, теплый, красноречивый, а ее немного холодное лицо дышало честностью и прямотой; щеки ее порозовели от искреннего негодования.

— Тише, тише! — сказал Руместан, кивая на дверь. Конечно, он соглашался, что это не очень-то справедливо. Этот старый Дансаэр оказывал большие услуги, но что делать? Он дал слово.

— Возьми его назад, — сказала Розали. — Послушай, Нума… для меня… ну, прошу тебя.

Это было нежное приказание, подкрепленное жестом маленькой ручки, положенной ему на плечо. Он почувствовал себя тронутым. Давно уже его жена казалась совершенно равнодушной к его жизни, встречая молчаливой снисходительностью его слова, всякий раз, как он поверял ей свои планы, постоянно изменяющиеся. Эта просьба льстила ему.

— Можно ли противиться вам, дорогая?