Нулевой том

Первый роман. Работа в шахте летом 1959 года произвела на меня все-таки большее впечатление, чем работа по специальности на буровых, и я решил исправить легкомыслие первой повести повестью настоящей. Но повесть все удлинялась, прерывалась и не кончалась. От своего старшего друга (Сергея Вольфа), прозу которого одобрил даже сам Юрий Олеша, услышал я впервые слово модернизм и имена трех его китов: Пруста, Генри Джеймса и Джойса, – и все это были лишь слова, слова, слова. Так, про Генри Джеймса Сережа сказал, что тот писал от первого лица, тут же переводя его в третье, чем и достигал большей убедительности. Этой информации мне тут же хватило, чтобы перевести свое Я в ОН, представить себе неоконченную повесть как роман и, соответственно, назвать его ОН – ЭТО Я. К лету 1961 года эта повесть = роман была окончена, и я счел произведение непроходимым, поскольку мой герой совсем не стремился служить в доблестных рядах советской армии, и я отложил пухлую рукопись в сторонку. Однако советская власть была ревнива и отходчива, как уже немолодая баба: раз поругав, за то же и любила. Ровно через год после разгрома «Большого шара» он был объявлен (наряду с первой книжкой Шукшина) положительным результатом работы Партии после идеологического Пленума 1963 года.

В издательстве поразились и тут же предложили срочно сдать вторую книжку. Что делать? Все, что я написал, уже было непроходимым. А у меня семья – жена и дочь, – и все мы не работали. Оставалось только снова спуститься в шахту: все-таки какой-никакой реализм плюс рабочая тематика. Но этот забой оказался куда вреднее. Сглаживая и выравнивая, хоть и более умелой рукой, я все-таки работал уже «для печати», что вызывало у автора «Записок из-за угла» чувство ненависти к себе. Спасибо, жена поддержала.

В 1964 году рукопись в новой редакции проскочила в «Юности», правда, от названия пришлось отказаться. Я предложил взамен название «Призывник», но и оно не прошло: слишком не бравым выходил тогда мой советский Швейк. Наконец предельно конформистское «Такое долгое детство» окончательно унизило текст. Зато конформизм этот кормил нас года два (еще и аванс за киносценарий). Зато и за конформизм тут же пришлось заплатить: да, действительно, детство, да, действительно, слишком долгое… инфантилизм! – с радостью подхватили наши зрелые критики, навечно приписав меня к аксеновской прозе «Юности» и шестидесятникам, хотя как питерский автор я не имел отношения ни к тому, ни к другому, ни к третьему.

В этом, шестом, томе текст публикуется в своем первом, нулевом виде.

Заповедник

Первая телепьеса. С драматургией мне всю жизнь не везет, чего-то я в ней окончательно не понимаю. Может, потому что с детства терпеть не мог театр: ничего, кроме стыда перед фальшью в нем, не испытывал: как только драматургия была хорошей литературой, спектакль уже никогда не бывал ее достоин. Примирили меня с театром только марионетки Резо Габриадзе. С тех пор «написать водевиль хороший» я все же был не против. Меня даже иногда приглашали в театр как автора, выплачивали аванс под заявку; спасибо, потом не отнимали. Я даже имею диплом кинодраматурга как второе образование. Но написать плохой киносценарий и выбросить – это одно, а написать плохую пьесу – это уже написать плохую литературу, чего я не смел себе позволить. Тут я и замер, совершенствуясь лишь в жанре заявки: 25 % тоже деньги. Тупо.

В 1964 году я впервые услышал слово «экология» и заразился ею; в том же году впервые попал в заповедник Столбы. Я был сильно впечатлен как природой, так и величественным образом хранительницы заповедника, задумался, как написать обо всем этом. Второй заповедник на Куршской косе надолго отвлек меня от начального замысла.

Но заявку я написал и подал ее на «Мосфильм». И вдруг нашелся редактор (Элла Корсунская) не только доброжелательный, но и с воображением: она тут же решила, что поставить такой фильм должен только Анатолий Эфрос, самый модный в ту пору театральный режиссер. 25 % были уже мои, оставалось всего лишь сдать сценарий в указанный срок: положение безвыходное (мне до сих пор снится, как снится всем несданный в школе экзамен, числящийся за мною некий непогашенный аванс). Сначала я попробовал убедить себя, что это даже хорошо, что режиссер театральный: заповедник – место все-таки замкнутое, как сцена; вспомнил и что-то из школы про старинное правило единства времени и места действия (чтобы не халтурить со сменой декораций). Тут-то я и подцепил словечко teleplay (телепьеса), жанр, в советской драматургии еще не проявленный. Пьеса, сыгранная на пленэре один раз и заснятая на пленку… хорошо, решил я, ограничу число героев до четырех и напишу этот сценарий как телепьесу, одновременно тренируясь для будущих, уже театральных пьес!