Нулевой том (сборник)

– Вот, наверно, лучше всего человек думает, когда и не подозревает, что думает. Просто люди не знают, что они думают всегда, и говорят: у меня было бездумное настроение… А на самом деле он, может, тогда только и думал. А остальное время все что-то врал…

– Кирюша, а как ты думаешь дальше…

– Ничего я не думаю!

– Ничего?

– Ничего.

«Уже совсем светло… Сейчас самый клев…» – думает Кирилл. И – не двинуться, не шевельнуться.

Валя кладет ему голову на колени. Закрывает глаза.

Кирилл чувствует, как в нем поднимается жаркая волна: поцеловать, затормошить…

Он приподнимает Валину голову, подсовывает ватник. Встает. Берет удочку. Сует в карман банку из-под монпасье с запасными поводками, в другой – катушку.

– Пойду побросаю. Ты спи.

Он шел по берегу. Солнце красным краем вылезло из-за леса. Засверкала, заслепила вода.

Здоровенные камни: серые, сухие – у берега, зеленые, мокрые – чуть подальше. Словно чьи-то спины. Утром в них что-то живое, притаившееся. И вода – живая. И небо – голубое. И лес – зеленый, живой. И птицы… И такая великолепная лень-благодать обнимает тело! И движешься – не движешься, спишь – не спишь. Но вот тоже живое – комары… Дьяволы! Как собаки… Чем больше их хлопаешь, тем хуже – больше и больше слетаются. Но и тут покой пересиливает… И Кирилл перестал махать руками, и комаров меньше стало: за живого не принимают. А вот, странное дело, ползут санки вверх по реке. Небольшие такие салазки. Ничего не понятно… И не надо думать, что это снасть, что ее тянет, перекинув веревку через ствол, рыбак на том берегу.

Мир и покой… Не тянет ни под мышками, ни кепка, не жмет обувь. И ничего не давит на душу.

Э-эх! Кирилл прыгнул на камень. И поскакал – с камня на камень, с камня на камень… Так вдоль берега. Вдруг – бац! – камень скользкий, прыгнул неудачно – и по колено в воде. Полный сапог воды! Но и это не разозлило Кирилла, как разозлило бы раньше. Где они, нервы? Их и нету…

А солнце выше, выше. Припекает. Снял сапоги, поставил на сухой камень. На другом растянул портянки. Сам сел на третий, закурил.

Очень здорово – смотреть на воду! Цепенеешь и цепенеешь. Будто кто-то другой – не ты – шевелился, бегал, суетился всю жизнь. А ты всю жизнь был тут – третий камень…

Бросил спичку. Ее вымыло из-под камня и понесло вниз.

Комар сел на руку. Кирилл не стал сгонять его, а смотрел, как тот тыкался хоботком в кожу. Нашел. Погрузился по самые плечи. Надувался, надувался. Весь красный. Раздулся так, что не комар уже – брюхатый вертолет. Сколько можно! Жрет и жрет – жадина… Будет у тебя несварение… А рука уже чешется, и хочется прихлопнуть комара. Кирилл затянулся и выпустил в комара струйку дыма. Комар засуетился, затопал ножками – не любишь! – с трудом вытащил голову. И еле улетел, тяжелый, сытый.

«И только-то…» – подумал Кирилл.

Река несла мимо рыжую, сбитую пену и какие-то палки, ветки. Несла и уносила.

Кирилл очнулся оттого, что рука его, лежавшая на колене, свалилась в воду. Встрепенулся, вскочил, ничего не понимая: только что играл с братишкой, и мама звала обедать. А тут… Понял где. Спохватился: часы, часы!.. Обтер их платком. Приложил к уху. Не тикают.

Часы стояли и показывали пять минут одиннадцатого.

Портянки высохли. Кирилл обулся и повернул обратно. Шел, шел… Тот же лес, тот же берег, те же камни. Шел и никак не мог узнать того места, где они остановились. Хотя, казалось, давно уже до него дошел. И уже думал, что прошел и не заметил, и хотел повернуть обратно – проверить… Но тут в двух шагах впереди открылась поляна. Вот седая лепешка от костра, и ветер шевелит легкие лепестки пепла. И Валя, свернувшись, на том же месте.

Он подошел, и Валя открыла глаза, просто и ясно, проснувшись сразу, без испуга.

– Ну, как? – сказала она.

– Никак.

– А где удочка?

– Удочка? Ах, удочка… – И Кирилл вспомнил, как сиротливо лежала та у двух камней, неразобранная, в черном чехле. – Никакой удочки и не было, – сказал он.

Два мальчика,
два тихих обормотика,
ни свитера,
ни плащика,
ни зонтика,
под дождичком
на досточке
качаются.
А песенки у них уже кончаются.
Что завтра? Понедельник или пятница?
Им кажется, что долго детство тянется.
Поднимется один,
другой опустится.
К плечу прибилась бабочка,
капустница.
Качаются весь день с утра и до ночи,
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи,
все в будущем,
за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я – один из мальчиков…[6]

Что же ты ничего не значишь?..