Тот вздыхал, кряхтел и прожевывал закуску. Где-то, за перегородкой, слышался невнятный бред спящего человека и злой, нетерпеливый шепот сестер: "Отдай мою шпильку! Это моя шпилька!" - "Вот еще новости!" "Марья! отдай! я закричу!" - "Очень нужно!" - "У! бесстыжая!" Хрипушин все кряхтел и соображал. В комнату быстро вошла старшая дочь, шлепая стоптанными башмаками; в руках у нее был медный изломанный кувшин с водой; не обращая внимания на плескавшуюся из кувшина воду, она с сердцем толкала коленями стулья около окон, с сердцем тыкала пальцем в засохшую землю запыленной ерани и с таким же ожесточением затопляла забытый цветок водою.
- Да из-за чего вы изволите беспокоиться? - решился проговорить Хрипушин. - Все, слава богу, благополучно!
- О, ну вас, ради бога!
Слезы быстро наполнили ее глаза, и она бросилась в дверь, стукнув кувшином о притолоку.
- Обеспокоены! - заметил Хрипушин.
- Да, батюшка! - слезно заговорила старушка. - Какое же тут может быть спокойствие!.. Кажется, дрожим, дрожим!..
Опять, пуще всего в том досада, ничего не говорит...
- Молчит?
- Молчит и молчит!.. Что ни думали, что ни делали, ничего!..
- Болезнь трудная!
- М-м-м... - послышалось за перегородкой... - Н-нев-воззмож-но!
- Как запущена! - прищуривая глаз, прошептал Хрипушин и покачал головой.
- Запущена? - плача повторила старушка.
- И весьма запущена!
- Батюшка!..
- Н-невозмож-ж!.. - опять раздалось за перегородкой.
В разных углах дома раздалось всхлипыванье.
- Покой-с! Покой дайте больному! - останавливал Хрипушин рыдавшую старушку.
- Видите? - срыву проговорила старшая дочь, на мгновение появляясь в дверях; глаза ее были красны. - Видите? - продолжала она, указывая рукой на перегородку.
Хрипушин изумленно смотрел на нее. Девушка, не говоря больше ничего, повернулась и исчезла, хлестнув пружинами кринолина об стену.
Настало тягостное молчание. За перегородкой не слышно было никаких звуков; слезы исчезли, но общее негодование и грусть говорили, что беда еще не миновалась.
- Так как же, батюшка? - спросила наконец старушка, вытирая глаза концами изорванной шали.
- Да надобно, Авдотья Карповна, подумать-с... Что вы-то печалитесь?
- Ох, отец мой!..
- Вы должны показывать собой пример! Вы - мать! Через ваше уныние, может, еще более у Артамона Ильича недугов прибавляется?.. Это нельзя-с!.. Да кроме того, с божию помощию, сварим мы кой-какую специю: может, оно и полегчает...
- Специю или что-нибудь, что знаешь, батюшка! а не то свози ты его к бабке в Добрую Гору... Многим старушка помочи дала... Сделай милость!.. Век, кажется, за тебя буду бога молить...
- И это можно... Только не унывайте и не ропщите...
А насчет старухи как вам будет угодно: могу и за ней съездить и Артамон Ильича свозить...
- Свози! свози ты его, благодетель наш...
- Извольте, извольте-с... Только не будет ли у вас мелочи сколько-нибудь... На первое время...
VIII. СЕМЕЙСТВО ПРЕТЕРПЕЕВЫХ
Лет двадцать тому назад семейство Претерпеевых представляло картину совершенно другого рода. В то время Артамон Ильич и Авдотья Карповна только что перебирались, после брака, на житье в эту Томилинскую улицу. Артамон Ильич, длинный сухопарый чиновник, подновивший женитьбою свою тридцативосьмилетнюю физиономию, отличался высокою кротостью и вполне подчинялся жене. Авдотья Карповна была маленькая черноволосая свежая женщина, насквозь пропитанная хозяйственностью: ни одной щепки, нужной в хозяйстве, она не пропускала без внимания и делала все это без крику, без брани, с лицом, постоянно веселым. Впоследствии, когда наконец супруги поселились в своем маленьком новом домике, Авдотья Карповна до того предалась хозяйству, что Артамону Ильичу решительно нечего было делать. Авдотья Карповна не уставая шныряла из кухни в комнату, из комнаты в погребицу, шила, вытирала стекла, выгоняла мух, сдувала пыль и проч. Артамон Ильич благоговел перед женой и тосковал, не имея возможности хоть чем-нибудь содействовать успеху собственного благосостояния.
Счастье самое полное царило в жилище Претерпеевых. Авдотья Карповна старалась, из угождения к мужу, возвести хозяйство до высшей степени совершенства. Артамон Ильич, не зная, чем угодить жене, безмолвствовал, не пил ни капли водки, не спал после обеда и не носил халатов. Любовь его к Авдотье Карповне, согревшей его сердце, долго стывшее в холостой жизни, была беспредельна. Артамон Ильич, впрочем, не мог с достаточною эспрессиею выразить эту любовь: лицо его оставалось по-прежнему спокойным, даже несколько холодным, и о признательности своей он не говорил жене ни единого слова; тем не менее супруги боготворили друг друга.