Нравы Растеряевой улицы

- Помилуйте, васскородие, - говорил Прохор Порфирыч, обнажая голову и в ужасе раздвигая руки. - Как же эт-то только возможно? Я - все меры!.. Ка-ак? воровать?.. Нет, это уж оставь!

- Ты тут ее схватил?

- Да тут-с, васскородие, как есть у самых у ворот. Баррское добро, д-да боже меня избави!.. Что тебе по бумаге вышло - господь с тобой, получай!

- То другое дело!

- Да-с! то совсем другое дело! А то скажите на милость!

- Спасибо! Молодец!

- Всей душой.

Порфирыч осторожно пощупал у себя за пазухой и подумал: "здесь!"

- Я, васскородие, видит бог!

Душеприказчик ушел. Порфирыч долго еще толковал брату:

"А то, скажите на милость, такой поступок... целый узел, не-э-эт!" Потом пошел под сарай, запихнул между дров какойто сверток, подхваченный в бою, и, возвращаясь оттуда, говорил:

- Каак? воровать? Нет, ты это оставь!

Лизавета Алексеевна долго билась и истерически рыдала за воротами:

- Из-за чего? Из-за чего? Из-за чего я всю-то молодость - всю, всю, всю... Господи! Грех-то! Грех-то!..

Вдруг она вскочила, отряхнула платье, утерла глаза и быстро направилась в комнату.

- Мадам! - говорил душеприказчик, - пожалуйте отсюда вон... после таких поступков!

- Н-не пойду!..

Лизавета Алексеевна села на стул, прижалась спиной к углу, плотно сложила руки и вообще решилась "ни за что на свете" не покидать своего места.

- С вашим поведением здесь не место... Здесь покойник.

- Н-не пойду! н-не пойду! - твердила Лизавета Алексеевна, дрожа.

- А! не пойдете...

- Голубчик!

Она бросилась на колени.

- Есть в вас бог! не гоните меня! Ради бога... Я ведь с ним, с покойником-то, восемь лет... Ах, ах, ах, ах!

Душеприказчик ушел, махнув рукою.

Поздно вечером душеприказчик, отправляясь спать, поручил за всем надсматривать Порфирычу; на унылого, нерасторопного Семена надежды было мало: где-нибудь непременно заснет. Разошлись все, даже и Лизавета Алексеевна. Прохор Порфирыч вступил в свои права: надсматривал и распоряжался. В кухне дожидалась приказаний стряпуха. Порфирыч, для храбрости "пропустивший" рюмочку-другую водки, вступил с ней в разговор.

- Как в первых домах, - говорил он, - так уж, сделайте милость, чтобы и у нас.

- Слава богу, на своем веку видала, бог привел, разные дома... Вот купцы умирали Сушкины, два брата.

- Д-да-с! Потому наш дом тоже, слава богу... Будьте покойны!

- Не в первый раз... На сколько, позвольте спросить, персон?

- Персон, благодарение богу, будет довольно! Нас весь город знает...

- Дай бог, а завтра утренничком надыть пораньше грибнова и опять крахмалу для киселя.

- И грибнова! Мы этим не рассчитываем.

Молчание.

- Я полагаю, - говорит стряпуха, - кисель-то с клеем запустить?

- И с клеем. Как лучше... как в первых домах.

- А не то, ежели изволите знать, со свечкой для красоты.

- Как в первых домах! И с клеем и со свечкой... Запускайте, как угодно!., чтобы лучше!.. Мы не поскупимся.

Бодрствование во время ночи Прохор Порфирыч тоже выдержал вполне. Расставшись со стряпухой, он направился в дом, уговорив братца лечь спать.

- И то! - сказал братец и лег на крыльцо в кухне.

В освещенной комнате раздавалось тягучее чтение псалтыря, прерываемое понюшками табаку. Порфирыч босиком тихонько подходит к дьячку, засунув одну руку с чем-то под полу, и, придерживая это "нечто" сверху другой рукой, шепчет:

- Благодетель!

Дьячок обернулся.

- Ну-ко!

Дьячок сообразил и произнес:

- Вот это благодарю! - Тут он нагнулся к уху Порфирычу и зашептал: Грудь! На грудь ударяет ду-ду-ду-то!..

- Прочистит!

- Это так! Оно очистку дает! В случае там в нутре что-нибудь...

- Вот, вот! Она ее в то время сразу. Ну-ко!

Пола полегоньку приподнимается; дьячок говорит:

- О, да много!

- Что там!

Нечто поступало в дрожавшие руки дьячка.

- Сольцы, сольцы!

- Цс-с-с... Сию минуту.

- Гм-м... кхе!

- Готово!

- Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, - прожевывая, шептал дьячок, - ты по какой части?

- Слесарь.

- А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело - хочешь не хочешь!

Дьячок пожал плечами.

- Смерть!

- Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат!

Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение.

Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду.

Брешет собака...

- Черной!

Порфирыч посвистывает.

- Как! воровать? - говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. - Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь... Братец, не спите?

- О-ох!.. Не сплю! - вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе.

Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: "ох, горько, горько!", и затем тянется долгий шепот Порфирыча:

- Ах ты, говорю... Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла?

Безлунная ночь стоит над городом; небо очистилось, в воздухе сыро. В стороне по небу скатилась звезда, оставив светлый след.

- О-ох, господи! - шепчет кто-то в кухне.

На крыльце явилась стряпуха.

- Я все беспокоюсь, - заговорила она, - как кисель?

- Как в первых домах!

- Опять можно и полосами его пустить, с клюквой, как угодно?