Нравственный облик Пушкина

Недальновидные и поспешные на заключения читатели юношеских произведений Пушкина, писанных в "часы забав иль праздной скуки", - в которых, по его собственным словам, "пелись порочные забавы и славились сети сладострастья"[3], - создали ему довольно прочно утвердившуюся репутацию не только эротического поэта, но и язвительного отрицателя веры.

Им помогли в этом некоторые высокодобродетельные друзья молодости поэта, чей "предательский привет" преследовал его и за гробом, - в забвении его слов, что "судить взрослого человека за вину юноши есть дело ужасное" [4]. Один из них, чью умеренность и аккуратность, при воспоминаниях об угасшем уже поэте, неприятно поражало отсутствие у него не только "ровной, систематической беседы", но даже и "порядочного фрака", провозгласил, что Пушкин не имел "ни внешней, ни внутренней религии и смеялся над всеми отношениями" [5]. Но в этом представлении о Пушкине и в вытекающих из него непродуманных или лицемерных упреках - нет правды. Необходимо глубже всмотреться в эту сторону личности Пушкина - и судить человека и писателя не по случайным проявлениям, а по коренным свойствам его природы.

Беспорядочное домашнее воспитание в довольно безалаберной семье дало отроку раннюю возможность отравиться дурманом фривольных произведений французской литературы XVIII века. Отголоском этого было появление трех-четырех подражательных произведений. Все остальное в этом легкомысленном роде лживо и без всякой критики писалось в пассив поэзии Пушкина. Да и эти немногие произведения мутили его совесть, заставляли краснеть за себя, негодуя "на грешный свой язык, и празднословный, и лукавый" [6], - и сжигать попадавшиеся ему их рукописные списки [7]. Как всякая сильная натура он не мог не пройти периода скитания мыслей, прежде чем остановиться на более или менее прочном миросозерцании.

Написанное Пушкиным 18-ти лет от роду "Безверие" содержит в себе явные указания мучительных сомнений, пережитых им в это время [8]. Все симпатии его уже на стороне веры, и он желал бы, "забыв о разуме и немощном, и строгом, с одной лишь верою повергнуться пред богом". Но сам, еще не веруя вполне и колеблясь, он уже понимает, что не слово осуждения, а слово сострадания надо обращать к "слепому мудрецу", в котором "ум ищет божества, а сердце не находит". Притом не надо забывать, что человек с прозаической натурой легче и скорее становится законченным целым, чем имеющий задатки гениальности. Истинное религиозное чувство есть прежде всего результат личных житейских испытаний. Только выдержав и пережив их, оно может считаться прочным.

Перелом боровшихся сомнений в сторону веры совершился у Пушкина на двадцать втором году жизни. С измученной души его исчезли заблужденья, подобно тому, как "краски чуждые с летами спадают ветхой чешуей" [9]. С этого времени мы видим у него уже вполне сложившийся взгляд, которому он остается верен до конца. В душе его блестит немеркнущим светом не только вера в высший разум, управляющий вселенною, но и, - употребляя выражение Лермонтова, - "вера гордая в людей и в жизнь иную" [10], т. е. в возвышенные стороны человеческого духа и в его бессмертие. Тот "чистый афеизм", указание на уроки которого в перехваченном письме [11] сопровождалось для него тяжелою и решительною карою, - никогда не овладевал им. Он претил его уму и сердцу. "Ты - сердцу непонятный мрак, приют отчаянья слепого, ничтожество - пустой призрак - не жажду твоего покрова" - восклицает он, прибавляя: "Ты чуждо мысли человека, тебя страшится гордый ум" [12].

Он говорил Хомякову, что вопросы веры превосходят разум, но не противоречат ему - и много думал о них. "Я нашел бога в своей совести и в природе, которая говорила мне о нем", - объяснял он А. И. Тургеневу [13], сходясь в этом с Кантом, которого, конечно, не читал, когда в садах Лицея "читал охотно Апулея" [14].