Нож великого летчика

Очнулся я лишь на Рубцовской набережной. Я стоял, неподалеку от железнодорожного моста, и глазел на воду. Думал я об одном: вырвать из дневника страницу и пустить её в плавание бумажным корабликом, или нет. В конце концов, я решил страницу не вырывать. Ведь ничего дурного я не сделал, и родители сами разберутся, что наша завуч — кондовая тетка, которой лучше не перечить и пообещать ей, что со мной разберутся и меня накажут, но влететь мне не влетит. Во всяком случае, по крупному. Я отлично представлял, что мне скажет отец: «Сам виноват, не надо дураком быть и дразнить быков красной тряпкой. Вот за дурость тебя бы стоило наказать, чтобы впредь был умнее.» И на этом разговор закончится. Волосы, конечно, придется постричь — жалко, мечта походить летом «под хиппи» летит в тартарары. Но если я постригусь совсем немножко, то, наверно, сойдет, а к началу июля волосы опять будут достаточно длинными, чтобы я мог щеголять перед дачными друзьями…

Из оцепенения меня вывел отчаянный крик:

— Гиз! Гиз! Не сметь! Остановись!..

Вздрогнув, я оглянулся. По набережной драпала небольшая собачка фокстерьер, белый, с рыжими и черными пятнами, а кричала его хозяйка, старуха, разодетая так, что у меня челюсть отвисла. Она была в меховой накидке, типа пелерины, и в платье с кружевами, которое смотрелось совсем как бальное. Седые волосы были уложены в сложную прическу и заколоты гребнем.

На мгновение я растерялся. Но потом, сообразив, что надо делать, наступил на конец поводка уже промчавшегося мимо меня фокстерьера. Пес несся как бешеный, а поводок волочился по земле — видно, учуяв что-то, фокстерьер вырвался из рук хозяйки, не ожидавшей такого подвоха.

— Вот так!.. Вот так, держите его, молодой человек! — старуха, задыхаясь, приближалась к нам. — Только не берите поводок в руки, он может вас укусить!

Я стоял как истукан, крепко прижимая поводок к земле, почти целиком перенеся вес тела на одну ногу. Фокстерьер рвался так, что несколько раз чуть не высвободился, и мне, чтобы устоять на ногах, пришлось крепко держаться за ограду набережной.

Старуха подоспела, и тут этот негодяй Гиз совершил последний, самый сильный рывок. Его хозяйка успела схватить поводок, но я уже не устоял и полетел в одну из весенних луж, которых было немало у края тротуара набережной. Точней, это были уже не лужи, а пятна густой, полужидкой и вязкой, грязи — но тем хуже пришлось моим джинсам!

— Мон дью! — запричитала старуха. — Гиз, мон инфан террибль, посмотри, что ты наделал! Спасибо вам огромное, молодой человек — и простите нас, пожалуйста!

Французского я не знал совершенно, ни единого словца, я вообще не начинал ещё тогда учить иностранные языки, но то, как старуха пересыпала свою речь французскими словечками, потрясло меня настолько, что я запомнил все её любимые выражения — и, вроде, воспроизвожу их более-менее правильно.

— Ничего, нормально… — пробормотал я.

Я кое-как поднялся с земли и тупо стряхивал с джинсов липкую грязь. Тем временем, Гиз продолжал рваться куда-то вдаль.

— Ума не приложу, что с ним сегодня, — сказала старуха. — Простите, вы не поможете нам вернуться домой? Я думаю, у вас сил побольше, чем у меня, а кусаться он не будет, если я передам вам поводок из рук в руки, и он поймет, что так хочет хозяйка. А заодно, мы смогли бы привести вас в порядок. Или вы куда-нибудь торопитесь?

— Нет, — ответил я со вздохом. — Я никуда не тороплюсь. И с удовольствием вам помогу. Куда идти?

— На ту сторону реки, на улицу Госпитальный Вал, — ответила старуха. Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Мадлена Людвиговна. А вас?

— Леня, — сказал я. — Просто Леня…

— Что ж, Леня, — сказала старуха. — Пошли.

Я подобрал ранец, она вручила мне поводок, и мы побрели в сторону пешеходного моста через Яузу.

— Так вы, получается, не русская? — осмелился спросить я. Поводок я держал с большим напряжением: фокстерьер все время дергал, правда, с каждым разом все слабее, постепенно уясняя, что ему со мной не справиться.

— Да, — ответила она. — Когда я осталась здесь, и получала советский паспорт, у меня спросили, как мое отчество. Моего пап(звали Луи, но от Луи никак не образовывалось хорошее отчество, получалось Луивовна, что-то вообще непроизносимое, вот мы все вместе и решили, что лучше мне быть Людвиговной. Ведь Людвиг — это то же самое, что и Луи, только на более северный манер… — она с любопытством взглянула на меня. — А вы…

— Говорите мне «ты», пожалуйста! — взмолился я. — «Вы» как-то совсем для меня непривычно.

— Хорошо, я постараюсь, — серьезно сказала Мадлена Людвиговна. — А ты почему гуляешь и никуда не спешишь? Прогуливаешь школу?

— Нет, — ответил я. — Это школа прогуливает меня.

Она удивленно наморщила лоб.

— То есть? Не совсем понимаю.

— Ну, меня выгнали за то, что я в джинсах… и с длинными волосами. И велели без родителей не возвращаться.

— Гм… — она ненадолго задумалась. — Зачем же ты носишь джинсы и длинные волосы, если этого нельзя?

— Я не думал, что этого настолько нельзя, — объяснил я.