Новый Мир ( № 8 2010)

Подошёл страж порядка (в тулупе),

видит — закрыты глаза и не дышит —

и двинулся дальше.

Мимо толпы людей —

кто в пальто,

кто в телогрейке, кто в шубе,

тащат — чаще порожние — саночки

и бидоны или с пустыми

руками, с пустым желудком,

с пустым бесчувственным сердцем,

со взглядом, запавшим вовнутрь.

А вот и слепой шагает,

проверяя палочкой путь.

Ощупал лежащего — дальше.

 

Будь я Сологубом-и-Гиппиус

с доморощенным их ницшеанством,

писал бы примерно вот так.

 

Горите, проклятые книги!»

 

 

XXVI

 

Из дневника Веры:

 

«Голод старит.

Выгорает весь жир. Остаются лишь кожа, кости да мускулы — у мужчин. Нам-то, женщинам, легче, у нас больше жировых отложений и складок, и потому старение не такое катастрофическое. Стараюсь всё-таки не смотреть на своё отражение.

Все диеты, мысли о стройной фигуре — абсурд! Сейчас бы мне те пироги и пирожные, взбитые сливки, вообще любое! Но самое жуткое — Глеб. Он, и прежде худой — одна кожа да мускулы, теперь весь покрылся морщинами, складками, впадинами. Тело ещё можно скрыть под одеждою, но лицо! Но руки! Кажется, что прибавил лет двадцать пять. Только глаза, как прежде, живые, воспалённо горящие и моложавые. Пока они так блестят — всё хорошо.

Говорит, что не видит, как я постарела, но я-то вижу его, и, глядясь в это „зеркало”, понимаю, чтбо с нами случилось».

 

 

XXVII

 

Из тетради Глеба:

 

«13 января. Старый Новый 1942-й год (канун).

—35оC, не снежит, но зато слабый ветер.

 

Летопись битвы с холодом:

сначала ходил на Васильевский

разбирать вместе со всеми

дощатые трибуны

стадиона, покрытого снегом,

напоминавшего кратер

в выбоинах от плясок

слонов или носорогов.

Отвозил на саночках к Вере

(она тоже помогала),

потом — через мост Лейтенанта Шмидта —

тащил под обстрелом к себе.

Доски в конце концов стоплены.

Стадион весь растащили

стаи обледенелых

человеческих муравьёв.

Ещё в начале зимы,

до обретения досок, —

их хватило, увы, ненадолго, —

начал топить книгами.

Сжёг: „Советскую музыку”,

потом немецкого Гёте,

потом переводы Шекспира,

потом — оригиналы,

потом — дешёвого Пушкина

(марксовское издание,

всё равно помню наизусть),

потом мемориальный

многотомник графа Толстого —

вот этих книг было жаль,

но сейчас сама жизнь диктует

другую „Войну и мир”,

потом в ход пошёл Достоевский —

„Подросток” и „Бедные люди”.

Отложил покуда сожжение

„Карамазовых”, „Бесов”, „У Тихона”

(гроссмановское издание).

Когда бросил в топку „Подростка”,

подумал: „Вот догорает

последний русский пэан

священным камням Европы.

Не останется даже камней”.

Уцелело: немного поэзии

(Блок, Арсений Татищев),

латинские инкунабулы,

партитуры, письма, стопка