Новый Мир ( № 6 2000)

Перед нами записки эмигранта из России, живущего в общежитии для переселенцев в небольшом немецком городке. В романе есть такой эпизод: одним из переселенцев-соседей повествователя оказывается армянский писатель. Оба они занимаются одним: каждый пишет свою книгу. И повествователь, наблюдая творческие муки коллеги, сочиняющего сюжет, героев, подбирающего фактуру для своей книги, искренне недоумевает: зачем? Зачем сочинять, когда сама повседневность вокруг настолько выразительна, что ее нужно только записывать. Ничего более. Для Печерского это принципиальная установка. Пересказывать «Немецкий омнибус» бессмысленно, внешне это хаотическое собрание портретных зарисовок, пейзажей, историй, скажем, о бывших советских прапорщиках, наезжающих из новой России за подержанными немецкими машинами, о поездке в Нордхаузен, об уроках немецкого языка, о русских в немецких магазинах, о ландшафте в предгорьях Гарца, о ритуале немецкого застолья, о смысле занятий литературой, о немецких кабачках, о заболевшей собаке соседа и т. д. «То, что я пишу, похоже на дневник. Отрывочные заметки, комментарии. Для настоящей книги необходим герой. В казарме, которую ее обитатели прозвали „хаймом“, — нет, это не еврейское имя, а сокращение от немецкого „вонхайм“ (общежитие), — героев нет. Все одинаково бесцветны. Люди без свойств, но выбора нет, и я стараюсь придать им героизма хотя бы на бумаге».

Печерский делает попытку изобразить поток жизни «таким, какой он есть». И при этом у читателя не возникает ощущения бессвязного бессюжетного говорения. У романа Печерского есть сюжет, есть предмет описания, который превращает «пестрый сор» эмигрантского быта в цельное художественное повествование. Сюжет романа внутри самой ситуации, которую он изображает. Сюжет напряженнейший, драматичнейший — это сама эмиграция, то есть ситуация, в которой человек меняет мир, что вырастил и сформировал его для жизни именно в этом мире, на мир действительно другой; ситуация человека, меняющего свою жизнь, но не имеющего возможности при этом поменять свою кожу. В какой-то степени это добровольная смерть для воскрешения в новом качестве с непредсказуемыми последствиями — вполне возможно, что тот заново родившийся человек будет иметь совершенно другую иерархию ценностей, и при этом ценности, которые вынудили его на такую страшную операцию над собой, не будут иметь прежнего значения.

В этом отношении нынешняя эмиграция принципиально отличается от эмиграции семидесятых годов (за исключением, должно быть, еврейской эмиграции). Тогда многие уезжали из России еще и для того, чтобы продолжать в себе то лучшее, что воспитала в них Россия, чтобы спасать себя — русского. Художники и писатели вывозили выращенный в них Россией дар, как увозят больного ребенка из гибельного климата. (Уехавшие в семидесятые русские писатели и художники оставались частью русской жизни — и Солженицын, и Бродский, и Шемякин, и Ростропович, — русскими оставались не только новые журналы, скажем, «Континент» или «Грани», но и журналы первой эмиграции, «Вестник РХД», например.)

Сегодня же, переселяясь за границу, люди уезжают из России насовсем. Вот этот новый смысл эмиграции и определяет содержание сегодняшней эмигрантской литературы. Социальная, политическая проблематика сменяется экзистенциальной. Сегодняшние писатели-эмигранты размышляют не о противостоянии политических систем и идеологий, а о противостоянии национальных менталитетов и созданных этими менталитетами миров.

Это противостояние эмигрант ощущает буквально во всем. Чуть ли не каждая черта нового для него быта обдает холодом разрыва с собой прежним. Разумеется, живя в России, мы многое знали о себе или по крайней мере догадывались. Но так отчетливо, так полно и почти сокрушительно познается это только в условиях эмиграции. Это по-своему экстремальная ситуация. И понятно, что «Немецкий омнибус» — рассказ не только и столько о Германии, сколько о себе, русском, в Германии, постоянный взгляд назад, в прежнюю жизнь, в прежнего себя.

Совсем недавно мы читали написанный на том же самом материале — русские эмигранты, живущие в таких же немецких общежитиях, — роман Юрия Малецкого «Проза поэта» («Континент», № 99) (/magazine/contin/maleck.htm), и характерно, что изображаемый материал определил обращение Малецкого примерно к тем же повествовательным приемам, что и Печерского. В частности, к очерково-дневниковым зарисовкам быта.