Новый Мир ( № 4 2010)

Георгий Нижарадзе. Лэптоп и крест. Перевод с грузинского Виктории Зининой. — “Дружба народов”, 2010, № 2.

“Кто не жил в Грузии в начале девяностых годов, тому трудно представить тогдашний быт — холодные и темные дома, во дворах водруженные на костры огромные кастрюли, в которых варилась фасоль на всех жителей дома, бессмысленная стрельба на улицах, очереди за керосином и хлебом, величиной с почтовую марку миллионные купоны, блуждание по распродажам, абсолютно оправданное ожидание душераздирающих новостей etc, etc… Но во мраке постепенно замигали светлые точки, как всегда, по милости коммерции — появились корейские керосинки, газовые баллоны, генераторы, заработали частные маршрутные такси, стали открываться магазины, столовые и даже рестораны (хотя последние были населению не по карману).

Но первой структурой, которая очень скоро возродилась и заработала как часы, была ритуальная служба. И это не случайность, поскольку смерть в Грузии — феномен, несущий серьезную социальную функцию. Правила и традиции, связанные со смертью, создают базовую основу ритуала, в котором проецируются грузинская культура и проистекающие в ней изменения”.

Ирина Прохорова. Новая антропология культуры. Вступление на правах манифеста. — “Новое литературное обозрение”, 2009, № 100.

В начале у И. П. два эпиграфа (во втором — матерное, пардон, обсценное слово — с точками какими-то, вероятно из-за того, что это зачинный текст номера: “Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить…Федор Тютчев. // Давно пора, е… мать, / Умом Россию понимать!Игорь Губерман”.

В середине, представляя рубрику “Производство эмоций”, И. П. пишет о современных подходах к теме: “Одним из мощнейших компенсаторных механизмов „закрытого” общества, по нашему мнению, становится дискурсивная культивация эмоции, в то время как „открытые” общества в публичном пространстве эксплуатируют метафоры рациональности. В „закрытых” обществах эмоция, чувство являются формами персональной и групповой идентификации („мы — самые щедрые и гостеприимные”, „загадочная русская душа”, „бездуховный Запад”, „другим нас не понять” и т. п.); мистицизм оказывается неотъемлемой частью культурной и социальной практики, в литературе и искусстве понятия „искренность”, „душевность”, „правдивость” становятся важнейшим эстетическим критерием; в политической сфере взвинченная мобилизационная риторика замещает собой правовую и экономическую конкретику, в экономической сфере апелляции к энтузиазму используются для социальной мотивации”.