Новый Мир ( № 4 2007)

“Почему для Оболдуева и многих его современников — тех, кто старался не профанировать свой дар, независимо от степени остроты отношений с „режимом”, — вдруг стал „Поэзии язык / Эзотеричен” (по слову из поэмы „Я видел”)? Попытаюсь как-то влезть в шкуру тех, кто встал на этот путь. Все сколько-нибудь значительные поэты той эпохи (первая треть минувшего века), включая, разумеется, „крестьянских”, былилюдьми культуры,Оболдуев же — рафинированным человеком культуры. Дикость, нахлынувшая на страну вместе с утратившей корни, сдвинувшейся с оснований перемещенной массой, поспешно обучаемой тусклым материалистическим азам политграмоты, равно как и просто грамоты и примитивного этикета, — эта „культура бескультурья” (ликбез безлик) требовала некой реакции отторжения у держателей полноценного слова. Попадая в руки новых хозяев жизни, обучающих и обучаемых, „простые и высокие” слова теряли свое означаемое, свою глубину. Отныне можно было их осмеивать, можно было о них грустить как о невозвратном прошлом (Зощенко <...> делал и то и другое, Михаил Булгаков тоже — но в иной пропорции смеха и грусти), но невозможно было вынуть их из унизившего их контекста и пользоваться ими как ни в чем не бывало. „Живая жила взбесившегося слова” (Оболдуев — ср. с мандельштамовским „диким мясом”), эзотеричность и эксцентрика новой поэзии — парадоксальная, мутирующая реакциякультурынаодичаниеи связанное с ним упрощение смыслов. (Нечто похожее происходило в поэзии андеграунда уже ближайших к нам времен в ответ на кондовую гладкопись официального стихотворства — реакция куда менее значительная по плодам.)

Конечно, это не единственное объяснение — есть и внутренняя усталость поэзии от прежних средств выражения, жажда преодолеть автоматизмы, уйти „вбок”, и соблазн восторжествовать над „новоречью” верхов и низов, присвоив ее как сырье, — но в отношении Оболдуева оно, это объяснение, кажется подходящим. От „варваров, / Которые грубы / В своем трогательном невежестве”, поэзия защищается „неуничтожимым качеством”, „какое своре дикарей — ни выдумать, ни выдрать начисто”. Варварская лира, при случае обращающаяся в оглоблю, стоит в обороне красоты („Слова и звуки, что цветы, / В стихах и музыках нарваны”), запечатывая слишком простые и доступные к ней подходы варварскими же средствами, „дичью” словесных и фразовых сдвигов.