Но если не тогда, то в другой раз, в девяностом, через семь лет, ты вернул себе этот рубль, липовый бог. В двенадцатом часу ночи на троллейбусной остановке “Отакара Яроша”, когда я возвращался из общежития от Светы. Как и в прошлый раз, ты был с другом и, как и тогда, не бил меня и не калечил, но, в отличие от нашей предыдущей встречи, был гораздо более суров и тороплив. И ещё пьян, сильно пьян. И разумеется, у тебя был нож, красивый, с выкидывающимся лезвием и инкрустированной неизвестными мне супердрагоценными камнями ручкой. Ты показал мне его и спросил, нравится ли мне этот красавец — как он мог мне не нравиться? И в этот раз финалу предшествовали завязка и кульминация: ты в двух словах изложил свою историю, я узнал, что ты живёшь на Нижней Гиёвке (тогда это для меня прозвучало как “на краю мира”, и лишь недавно я узнал, что она буквально в двух шагах от моего дома), что только что освободился (о том, за что сидел и сколько, почему-то умолчал, а я постеснялся расспрашивать), что выпил с другом, вот этим, по этому случаю (да, действительно, ты еле держался на ногах, и если бы мне как-то удалось вырваться из твоей, держащей меня за шею, руки, ты вряд ли бы меня догнал — чуть позже, минут через десять-пятнадцать, оставив в твоих руках деньги, часы и джинсы и сохранив — что ещё нужно человеку для счастья? (я не пишу — полного счастья; просто счастья) — футболку и кроссовки; я проверил это своё предположение практикой, и оно оказалось верным), а потом перешёл к вопросам: сколько мне лет? (мне было двадцать), как зовут (я сказал правду), как фамилия (зачем тебе это? фамилия — это уже серьёзно, я соврал), где живу (теперь я понимаю, почему тебя так обрадовала Холодная Гора) и где работаю (слово “студент” тебя тоже сильно порадовало). Выяснив анкетные данные, ты занялся моей подноготной: “Джинсы сам себе купил или мамка?” — “Мама”, — ответил я и совершил первую ошибку. “А часы?” — “Отец подарил”, — ответил я тихо и совершил вторую. Конечно, я бил на жалость и человечность, точнее — целил в них: что может быть более человечным, чем подарок отца и купленная мамой вещь, и я рассчитывал — нет, не на жалость к себе, жертве ограбления, страстотерпцу и мученику, а на сострадание к слову “родители”, “мама и папа”, сын которых стал мучеником, страстотерпцем и жертвой. Мой расчёт был верным, но только для меня, у тебя — я не перестаю восхищаться широтой твоей души, липовый бог, — снова были другой мир и другие правила. Более того, я нагло и презренно лгал: и часы с двойным циферблатом: обычным и — внизу, под ним — электронным, — и джинсы-“пирамиды” (ты помнишь это сумасшествие по джинсам-“пирамидам” в девяностом, мой друг? вспомни его) я купил себе, как и многое другое, такое же интересное, модное и жутко мне необходимое, в Польше, расфарцевав все тюбики зубной пасты “Поморин”, все детские, с трещоткой в середине и красным огоньком автоматы Калашникова, все баночки кавьяра, все бутылки — высокие, с закруткой на горлышке —“Пшеничной” и вообще всё, что было у меня с собой в двух огромных баулах, вернув затраченное и окупив дорогу. И привёз в Харьков — это к слову — ещё несколько пар “пирамид” на продажу. Тогда, по общежитиям, они стоили триста рублей, жители общежития слали своим родителям телеграммы “Срочно четыреста” — и на футболку “Лакоста” сто.
