В отдельную комнату приносили кальян и подушки и — несмотря на запрет на спиртное — бутылку фруктовой водки. Лежа на валиках, я курил, выпивал. А мальчик жевал
Иногда, ничего не сказав, он исчезал — внезапно, на несколько часов или на ночь. Куда и зачем? И не об этом ли он рассказывал мне ночами? Не знаю. Глядя, как старательно он крепит кольца — или шевелит губами, отсчитывая сдачу, — я постепенно уверил себя, что он и “балахон” из подвала — одно и то же лицо. Что он жив и успел побывать муллой. А потом сбрил бороду и прибился ко мне — уж не знаю, для каких целей.
Его необъяснимое и вместе с тем полноправное, уверенное присутствие отменяло мое преступление. Примиряло — с ужасом той ночи и всех предыдущих тоже. Со всемогуществом города, наконец. Его бесконечным лабиринтом, где прошлое смешалось с будущим и ничего не значило. С моим бессилием перед меланхолией, которую порождала эта страшная смесь. Той самой меланхолией, что пришла на смену тоске и отчаянию и медленно разъедала сознание. А когда мальчишка возился рядом, она рассеивалась.
К тому же я придумал ему на площади отличную роль. Теперь он играл подставного игрока, зазывалы. “Утки”. Как только бутылки были расставлены, он принимался театрально причитать, цокать. Бил себя по коленкам кулаками, в которых сжимал комки денег. Что он кричал? Какие слова?
С каждым днем народа вокруг нас становилось все больше.
Через несколько дней игра стала настолько популярной, что зазывала больше не требовался. Люди и так собирались задолго до начала. И я придумал мальчишке отдельный, свой номер. Это был кунштюк, подсмотренный в одном из московских баров — в
Поскольку задача выглядела смехотворной, народ азартно выкладывал деньги. Но монеты падали согласно законам физики, так что под вечер — к неописуемому восторгу мальчика — в посудине скапливалась изрядная сумма.