Все это происходило на фоне жесточайшей болезни, изменений психики, обострений и ремиссий и ясного сознания, что лучше быть не может, выздоровление невозможно, а смерть если не внезапно и моментально, то обязательно на больничной койке, и что бы с тобой ни случилось, будь то инфаркт, инсульт или диабетическая кома, тебя, в сознании или без, все равно повезут на каталке в диализный зал. Здесь речь идет не о собаке-игрушке, а о компаньонке, еще одной живой душе в квартире.
Это были годы, когда Саломея из цветущей женщины превращалась в исхудавшую больную пташку. И все-таки она продолжала бороться, старалась не быть выкинутой за борт. Летом по субботам продолжала ездить на дачу. Она ни в коем случае не хотела, чтобы я с машиной ожидал ее после процедур дома. Она во что бы то ни стало должна была добраться сама. Сама, сама, еще могу! Из больницы ее довозили до вокзала, она мелким крадущимся шагом плелась до электрички, брала мороженое у разносчицы и погружалась в особый мир вагонной нищеты, который звался миром народным. Через два часа езды я подхватывал ее на высокой платформе и вез на наш участок.
Она проводила здесь чуть меньше суток — ну, дышала свежим воздухом, ну, спала в загородной стерильной тишине. Собаку я привозил еще в пятницу вечером. Роза тут же забиралась в ее комнату в мансарде и, распластавшись в жаре на все четыре лапы, так и спала на полу всю ночь, а в открытое окно сочились прохлада и запах цветов. Я всегда смотрел, как Саломея поднималась на второй этаж по лестнице, останавливаясь сначала через три ступеньки, потом через две, потом — на каждой. Я уж не говорю о счастье разговоров в эти вечера: жизнь брала мирную паузу.