Новый Мир ( № 10 2005)

Из нашего с Наташей романа — и прошлого, и того, что еще произойдет, — мои воспоминания идут с двух позиций: или мы разговариваем в постели, или мы в постели же занимаемся… чем-то другим. Мир сразу сокращается до фона, до бесконечных зарослей со звездами и птицами над головой, а в середине этих зарослей, как лодка на волне, покачивается постель. (Совсем, кстати, не скабрезное слово. У Мопассана о предмете этом есть даже рассказ, и с детства, со времен страстного штудирования французского классика, я помню стишок оттуда: “Как улягусь отдыхать на парчовую кровать...”) В те моменты все события жизни разворачивались вокруг этой постели. Ее окружали люди, над нею склонялись, разглядывая нас, наши родители, интересовались, что здесь происходит, друзья, мне показалось, что промелькнуло лицо Саломеи, но потом вокруг нашего обиталища расселись в своих орденоносных и золотопогонных, с красными лампасами мундирах, как вельможи на Венском конгрессе, толстопузые генералы, заняв широкими задами просторные кресла, и среди них вдруг замелькало одно юркое штатское лицо.

— Это он? — спросил я.

— Он, в общем-то, неплохой парень... — Наташа, наверное, почувствовала, что я кое-что знаю об этом молодом человеке. В этом не было ничего удивительного, о нем знало полстраны. А знавшие думали о нем плохо.

В моем возрасте молодой женщине не задают вопроса из следственной практики: “Ты была с ним близка?” И, собственно, что мне до этого? Любой мой приступ страсти никогда не отменит Саломеи. Я так уж сделан, так устроена моя душа и тело, и так я думаю. Но я представил себе на мгновение, как было бы прекрасно не просто день лежать с Наташей в одной постели, а смотреть, как утром она наливает кофе и шелковый рукав халата медленно сползает по руке, обнажая матовую кожу. Пусть даже она была и еще будет в жадных и настойчивых молодых, сильных руках, меня бы это не смущало. Но ходить с нею в театр, сидеть рядом, подавать пальто, снимать и ставить на батарею промокшие на улице туфли… Кто же из русских классиков написал этот романс: “О, если б навеки так было...”? Ответ очевиден, хотя и неожидан. Музыка ректора Московской консерватории Антона Рубинштейна. Слова — это и есть “неожиданное” — профессора консерватории Петра Чайковского. Смысл счастья в том и заключается, чтобы сохранить высший взлет навеки. Но это невозможно, и поэтому хранишь и перетираешь воспоминания...