Новый Мир ( № 12 2005)

а впрочем, с ним можно и не говорить никогда:

ведь самодостаточен в поле бумажном пасущийся знак

и от кислорода не требует клятв боевая подруга — вода.

 

                           *      *

                               *

                                Б. Л.-Б.

Вот часовой, обставленный тулупом,

у КПП; стоймя в снегу лопата;

тот с гречкою котел, тот с рыбным супом

в обитой жестью кухоньке стройбата.

Терпеть — неразогбенным и бездумным…

На праздник здесь пельмени-самолепки.

Так говорят с глухим и слабоумным,

как с салабоном говорят в учебке.

Бездумным: безгранично и упорно

ждать, как на запасном пути — вагоны…

Слежавшаяся, выцветшая форма;

совсем недалеко укрепрайоны.

Соседних сопок ржавчатая охра

с кипрейной — к ветру! — роскошью заката:

огнем морковным ослепляют окна

общаги офицерской, медсанбата.

Все лица пальцев, полные вниманья,

там, в валенках, зажаты, сиротливы.

Как передать объемный клуб дыханья,

его корпускулярность и разрывы?..

Не вспоминать про плитку в станиоле,

про вкус ее — кофейный, нет, ванильный…

С пятком консервных банок в солидоле

тоскуя, дембеля гудят в гладильной.

Всю ночь (в казарме сонной — запах пота,

снов золотые протоплазмы, блямбы)

на проводах мотается у входа

решетчатый стакан висячей лампы.

Дурят, смещаясь, оружейки стены,

рябит, двоится яблонька в известке,

все снится гибель Солнечной системы,

и вспышки пчел, и сам на треть из воска,

здесь в валенки вмерзающий, недвижный,

как Ерофей Хабаров у вокзала…

Тяжелой сумкой снег цепляя пышный,

на волю повариха почесала…

И что там письма, в гарнизоне бляди,

товарищ старшина песьеголовый, —

дожить, дошкандыбать, смести не глядя

все, что поставят — в как его? — в столовой…

Что детство, чай с малиной, дрянь касторки

пред зверской жаркой зыбкостью матраца?..

…Чуть свет оскриплым строем от каптерки

отправятся взвода на чистку трассы.

 

                           *      *

                               *

Микадо, со львом дареным в мерцающем сне паря,

напомню: еще просила о Шилке и об Ононе…

Глохнет в тумане колокол буддийского монастыря:

сонного сердца ритм — в “Адажио” Альбинони;

но чей мне, и чудный и грозный, в мелодии слышится шаг?

ах нет, не по мраморной крошке садовой — к сосуду клепсидры:

там склянки ночные, и утром приспущенный флаг,

и вздох уходящей в морскую пучину — эскадры…

Микадо, я с передышками почти целый день реву:

одеколон умершего мужа душист, как прежде!

Говорю: “Люблю эту ветку метро… Ах да, я на ней живу…”,

ночуя у Вас, на рассвете бегу к осуждающе ждущей одежде.

Микадо с изысканным вкусом, мне мил корабельный уют:

барометр и карта, Ваш глобус-ночник несравненный…

Гобои, виолы и флейты барочной музыки поют

о фундаментальном, ученый микадо, порядке Вселенной.