Новый мир. № 10, 2003

Долго никто не звонил, хотя мы знали, что В<оронков> (секретарь Союза писателей. — П. К.) давно поехал к нему. „Наверное, они выпили пол-литра и Тр<ифоныч>, разнежившись, читает ему стихи“, — пошутил я и не знал, что как в воду глядел. В 3 ч<аса> созвонились и были у А<лександра> Т<рифоновича>. Сели за кругл<ым> столиком в кабинете, и он сказал: „Ну так вот, мне предложили подать заявл<ение> об уходе“. Гов<орил> он не очень последовательно и внятно, но постепенно обрисовалась такая картина. В<оронков> со всевозможными экивоками и заверениями в любви сказал ему, что дело решено, ему велено передать, что это согласовано <…>. Тр<ифонычу> предлагают уйти по доброй воле и дают ему отступного — 500 руб<лей> ежемесячно в секр<етариате> — без обязанности регулярно посещать это заведение. „Если же вы откажетесь — будет шум и большие неприятности“. „Дем<ичев> (секретарь ЦК КПСС. — П. К.), насколько я его знаю, не берет на себя единоличн<ых> решений, значит, видимо, это согласовано и выше“. В<оронков> то и дело переходил на доверит<ельный> тон и жаловался, и лебезил: в С<оюзе> п<исателей> — развал, Федин — руина, Марков устранился от дел, писателей в секретариате нет. „Нов<ый> мир“ — прекрасны<й>журнал, даже в „аппарате“ сознают, что это единств<енный> наш журнал, имеющий мировое признание и дающий авторитет сов<етской> культуре. Но так сложилось. В отделе „машину крутит Мел<ентье>в“ (зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС. — П. К.) и т. д. Пока я сказал так: 500 руб<лей> меня не могут прельстить, мне нужно дня два на обдумыв<ание> этого предлож<ения>.

Потом Тр<ифоныч> налил Вор<онкову> водки, тот не отказался, они хватанули по стаканчику, и Тр<ифоныч> стал читать ему свой „Триптих“ („По праву памяти“. — П. К.). Вор<онков> прослезился, сказал, что это надо печатать, что он сам то ли сын попа, то ли что-то в этом роде, и просил взять стихи с собой. У Тр<ифоныча> хватило благоразумия не отдать ему их сразу, но он пообещал прислать на др<угой> день. Я стал его упрекать в простодушии, а он сказал: „Так одного возницу саперы предупреждали, не иди дальше, шоссе минировано. А он: ‘Хуй с ём’, — пошел и взлетел на воздух“».

«Наступает такой момент: никто никого не боится и все боятся всех».

«<5.VII.1969> <…> Тр<ифоныч> еще пытался предложить Вор<онкову> обсуждение в союзе. „Не знаю, А<лександр> Т< рифонович>, — задумчиво сказал лукавый царедворец. — Ну кто сейчас из секретарей? Кожевников, Сартаков, я, Марков. Надо ли обсуждать в таком составе?“ И игра была сыграна.

Пошли мы к Сацу и выпили по косушке».

«C 29.IX по 25.X — в Ялте. <…> Море было холодное, ветры, шторм. Купался не больше 10 раз. Не повезло на этот год с отпуском.

На пляже в Ливадии, пузом вниз на лежаке, муж читал жене вслух Кочетова».

«28. X. <…> Тр<ифоныч> о нем (К. Чуковском. — П. К.) одно твердит: „знал что почем“, и вспоминает снова историю с „Ив<аном> Ден<исовичем>“. Да и когда „Страна Муравия“ вышла, Корней написал ему неожиданно письмо: если критики достойно не откликнутся на вашу поэму, то я сам тряхну стариной. И последнее его письмо А<лександру> Т<рифоновичу> — о стихах <…>. Впрочем, я-то знаю, что это инспирировано <…> через Каверина, чтобы поднять Тр<ифоны>чу настроение тогда. Ну да ладно. Я сам благодарен ему за необыкновенно доброе письмо и слова привета, кот<орые> разные люди то и дело этот последний год передавали мне.

Поколение людей, еще державших живую связь со старой культурой и традицией 19 века, уходит окончательно, и страшно подумать, что за паяцы остаются на сцене».

«5. XI. <…> Утром Тр<ифоныч> звонил — деятельный, бодрый, гов<орил>, что поедет к Воронкову, а потом зайдет домой ко мне. Но человек предполагает, а бог располагает. Воронкова поймать нельзя. С утра он поехал на секр<етариат> РСФСР, где, видимо, исключают Ис<аича> (Солженицына. — П. К.). Днем сидели в ред<акции> и вели неторопливый, невеселый разговор. <…> Нужны подготовит<ельные> работы для евангелия III тысячелетия. 3 источника — марксистск<ая> социология, христ<ианская> нравственность — и научно-технич<еская> революция. А не шутя, XXI век может стать веком нового расцвета этики, задавленной ныне соц<иальным> бытом и „точными“ науками едва ли не во всех странах света».

«9. XI. <…> Ан. Вильямс о Шост<аковиче>. Его позвал в больницу добрый знакомый. „Я умираю, прости, я всю жизнь писал на тебя. Волнуюсь только, кого теперь к тебе приставят. Ведь я тебя любил“. Ш<остакович> успокаивал его, как мог. Самое смешное, что он выздоровел. Готовый сюжет для Мопассана».

«11. XII. Получили сигнал № 10, средненький номерок. Принимали поляков <…>. Было натянуто и скучно.