Новочеркасские рассказы

Но все это было раньше, до того, как я увидел попадью Анюту, до того, как я влюбился в ее узкое бледное лицо, изуродованное безжалостным шрамом; влюбился в сам этот шрам, который, как мне казалось, возник на ее непобедимо красивом лице не от какого-то будничного несчастья, а силой сказочной злой ворожбы; влюбился в черное полотняное платье, которое скрывало всю ее тонкую высокую фигуру от щиколоток до шеи и которое даже смутно, даже краешком мысли не позволяло воображать никакого там. Мое воображение, за которым бдительно следила душа, возвышенно и нежно тоскующая о попадье Анюте, только тогда и получало свободу и обретало способность рисовать отчетливые картины, когда оно уносилось прочь от всего, что могло скрываться под черным платьем.

Ночами, на террасе, дождавшись той минуты, когда Володя засыпал, думая, что и я уснул под его оживленный говор, я откидывал одеяло и, глядя сквозь крону старого абрикоса на звезды, представлял, что вот попадью Анюту схватили пираты, вроде тех, что делят сокровища под скалой у берега моря на красочном гобелене, который висит над кроватью в спальне бабушки Анны.

Попадья Анюта беспомощно стонет. Пираты заламывают ей руки, рвут на ней платье, надменно хохочут. А один из них, тот, что по пояс голый, в фиолетовых шароварах и красном платке, завязанном на затылке, уже выдернул из-за пояса нож и занес его над лицом попадьи Анюты, чтоб оставить на нем еще один шрам, на другой щеке. Но тут появляюсь я, одетый во что-то черное и очень красивое. У меня в руках пистолеты. “Негодяи! ” – кричу я пиратам и тут же стреляю – они падают мертвыми. Попадья Анюта растерянно плачет. Она еще не верит в свое счастливое освобождение. Ее платье разорвано. Она закрывает локтями голые груди. Но я вовсе и не думаю разглядывать ее, как разглядывал в сарае Заиру. Я гордо и благородно смотрю куда-то в сторону и вверх. “Ты хочешь поцеловать меня?” – спрашивает Анюта, глядя на меня с покорной нежностью. “Нет, ничего этого не надо! ” – великодушно отвечаю я; на моем лице выражение мужественной грусти… Или все ж таки я целую ее, но не там, под скалой, внутри гобелена, а в какой-то жарко натопленной хижине посреди заснеженных гор, где я спас ее от других злодеев… Или нет: весь израненный и измученный, после долгого боя с бесчестным соперником, который тоже любил попадью Анюту, но был мною убит, я говорю ей: “Прости! Я победил его! ” – и устало уезжаю верхом на коне. А она кричит мне вдогонку: “ Вернись, вернись! У меня нет никого, кроме тебя!” Попа Васька я, разумеется, не брал в расчет; ему не было места в этих картинах, и он, словно зная об этом, сразу же исчезал из моей головы вместе со своим нелюдимым домом, Александровской церковью, круглой бородкой, перепачканной рясой и подвижными глазами, полными веселого, сверкающего коварства, как только моя фантазия, поставленная на службу печальной и одинокой любви, принималась за свою утешительную работу.

Я засыпал лишь под утро, не замечая, как мои послушные грезы превращаются в своевольные сны, где все происходит совсем не так, как мне хочется, где я убегаю и никак не могу убежать

(потому что воздух вокруг меня слишком плотный) от попа Васька, который гонится за мной по улице, возглавляя какую-то недобрую толпу, ощетинившуюся ножами и палками. “В степь его! Выгоняйте в степь! Там он не полетит! ” – кричит поп Васёк, и я радостно вспоминаю, что могу полететь. Я машу руками. Плотный воздух уже не мешает мне, а, наоборот, помогает. Я отталкиваюсь от него раскинутыми руками и медленно поднимаюсь вверх; потом переворачиваюсь горизонтально и лечу над толпой вниз лицом.

Толпа страшно злится на это чудо, тычет в воздух ножами и палками, но достать до меня уже не может. Я очень высоко. Мне хочется подняться еще выше. Я сильнее машу руками и с ужасом ощущаю, что начинаю падать, – воздух не держит меня. Я падаю все быстрей и быстрей и с нарастающим страхом жду того мига, когда ударюсь о землю.

Но вдруг какая-то сила все меняет вокруг – я оказываюсь на чердаке нашего дома и вижу: возле печной трубы стоит попадья

Анюта. Она нетерпеливо стучит кулаками в трубу и просит там кого-то: “ Пустите меня! Пустите! Спрячьте! ” Потом оглядывается на меня и говорит: “Ну что же ты стоишь, помогай мне! ” Я подхожу к трубе и тоже стучу. Но мне не хочется, чтоб попадью Анюту пустили туда, и поэтому я стучу тихонько – только делаю вид, что стучу. Она замечает это. “ Не так! Не так! Стучи громче! ” – выкрикивает она, и голос у нее такой же злой, как у

Заиры. И тут я только вижу, что и блузка на ней такая же, как у

Заиры, и, кроме блузки, больше нет ничего. Я принимаюсь бить кулаками в трубу изо всех сил, чтобы не смотреть на попадью

Анюту, но глаза мои сами поворачиваются к ее голым, белым как мел ногам. И в тот миг, когда я уже должен увидеть, что у нее там, труба с грохотом рушится.

Бум-бум-бум! Там-там-там! – слышу я оглушительные звуки. Но они уже принадлежат утренней, солнечной яви, где Володя катается по террасе на самокате, сильно ударяя в пол ногой, чтоб разбудить меня.

ЧЕРВА