Новая жизнь или Обычный японский школьник

— Теперь я продолжу — говорю я, и моя речь сегодня будет бессовестной цитатой из буддизма и "Князя Света" Желязны: — вы понимаете, насколько обострились ваши чувства? Теперь вы внимаете моим словам и чувствуете легчайшие дуновения воздуха своей кожей. Вы — уязвимы. Я мог бы сказать вам об этом, но вы бы не поверили мне, не поняли, каково это на самом деле. Потому что слова — это всего лишь слова. У меня много имен, и ни одно из них не имеет значения. Говорить — это называть имена, но говорить — не существенно. Вдруг случается то, что никогда не случалось раньше. Видя это, человек смотрит на реальность. Он не умеет рассказать другим, что он видел. Однако, другие желают знать и спрашивают его: «На что похоже то, что ты видел?» Тогда он пытается объяснить им. Допустим, он видел самый первый в мире огонь. И он говорит: «Он красный, как мак, но сквозь него танцуют другие цвета. У него нет формы, он как вода, текущая отовсюду. Он горячий, вроде летнего солнца, только горячее. Он живет некоторое время на куске дерева, а затем дерево исчезает, будто он его съел, и остается нечто черное, которое может сыпаться как песок. Когда дерево исчезает, он тоже исчезает». Следовательно, слушатели должны думать, что реальность похожа на мак, на воду, на солнце, на то, что едят, и на то, что выделяют. Они думают, что огонь похож на все, как сказал им человек, знавший его. Но они не видели огня. Они не могут реально знать его. Они могут только знать о нем. Но вот огонь снова приходит в мир, и не один раз. Многие смотрят на огонь. И через какое-то время огонь становится таким же обычным, как трава, облака или воздух, которым они дышат. Они видят, что он похож на мак, но не мак, похож на воду, но не вода, похож на солнце, но не солнце, похож на то, что едят и на то, что выбрасывают, но он не то, он отличается от всего этого, или он — все это вместе. Они смотрят на эту новую вещь и придумывают новое слово, чтобы назвать ее. И называют ее «огонь». — я делаю паузу, восстанавливая дыхание и смотрю на девушек, все еще сидящих в сейдза и внимающих мне. Их дыхание учащается, они слушают. Мой голос должен звучать монотонно. Глухо. Низко. Такой голос вползает тебе в голову, даже если ты не слушаешь. Даже если ты просто остаешься в прострации и созерцаешь нижнее белье своей одноклассницы, сидя на ковровом покрытии в гостиной другой одноклассницы. Все идет своим чередом и здесь главное — не торопиться, не делать резких движений, все должно быть сделано по доброй воле, сознательно, самостоятельно. Никто и никого здесь не принуждает. Но сама атмосфера позволяет чувствовать и ощущать себя совершенно иначе, чем обычно. Джеймс Фрэзер говорил о пропасти между так называемой «ночной моралью» и «дневной моралью». Ночью человек может сделать многое из того, что днем он считает неприемлемым и постыдным. У нас сегодня — ночная мораль, мораль, едва освещаемая зыбким светом нескольких свечей, мораль, которую едва видно. Которая едва существует. Моя задача — сделать так, чтобы зыбкий облик морали постепенно растворился в этой полутьме.

— А теперь — снимите с себя топики — командую я и слежу за ними. Томоко молча снимает с себя топик, оставшись в трусиках, она откладывает его в сторону и складывает руки на колени, не пытаясь прикрыться. Ее небольшие и упругие груди вызывающе торчат вперед маленькими бутонами сосков. Ей больше не стыдно, и я рад за нее. Отсутствие социального страха — это большой шаг и все остальное у нас пройдет легче. Намного легче. Номер два, Шизука — вздрагивает, смотрит на Первую, решается и стаскивает с себя топик тоже, прикрывается руками, скрестив их на груди. Третья — пока остается в топике. Я позволяю себе легкую усмешку.