Новая жизнь

Рассматривая стол, комнату, предметы, людей и еду, я постепенно замечал, что нас окружали многочисленные знаки — следы зародившихся в особняке грез или воспоминаний о некогда пережитых событиях. Иногда долгой ночью, когда мы ехали в автобусе, стюард по прихоти увлекшихся пассажиров ставил в магнитофон второй фильм, и нас с Джанан на несколько минут охватывали усталость и безвольная зачарованность, какое-то осознанное, но бесцельное безволие; тогда мы предавались некой игре, не понимая ее случайного значения, и, сбитые с толку тем, что вновь приходится проживать некогда прожитые нами в других автобусах минуты, чувствовали, что вот-вот познаем тайну скрытой, никем не познанной геометрии, именуемой жизнью. Но всякий раз, когда мы стремились постичь скрытый смысл теней деревьев, бледных лиц людей с пистолетами и красных яблок, мы внезапно замечали, что раньше уже видели этот фильм!

Подобное чувство охватило меня после ужина. Некоторое время по приемнику старика мы слушали радиоспектакль — один из тех, что я слушал в детстве. Гюлизар принесла нам давно не выпускавшиеся конфеты с кокосовым орехом и карамельки «Новая жизнь» в такой же серебряной сахарнице, какую я видел дома у дяди Рыфкы. Гюлендам предложила кофе, а мама девочек спросила, не хотим ли мы еще чего-нибудь. На журнальных столиках и на полках зеркального шкафа с открытой дверцей лежали популярные комиксы. Доктор Нарин выпил кофе, завел стенные часы — он выглядел таким милым и таким нежным, что напомнил мне счастливых отцов семейств, изображенных на билетах Национальной лотереи. Налет этой патриархальной благости и порядка ощущался во всем — в занавесках с вышитыми по краям тюльпанами и гвоздиками, в старинных газовых печках, какими теперь никто не пользовался, в лампах, умерших вместе с погасшим светом. Доктор Нарин взял меня за руку и подвел к барометру, висевшему на стене. И попросил три раза постучать по тонко му стеклу. Я постучал. Стрелка дрогнула, и барометр мужским голосом произнес: «Завтра погода опять испортится!»

Рядом с барометром на стене висела старинная фотография под стеклом в большой раме — портрет молодого человека. Джанан упомянула о нем, когда мы пришли в свою комнату. Я не особо его рассматривал, поэтому спросил ее, чья это фотография. Спросил просто так, как человек, утративший интерес и вкус к жизни, который фильмы смотрит в полудреме, а книги читает невнимательно.

— Мехмеда, — ответила Джанан. Мы стояли в комнате, освещенной бледным светом керосиновой лампы. — Ты все еще не понял? Доктор Нарин — отец Мехмеда!

Помню, в голове у меня зашумело — так шумит в трубке таксофона, не принимающего жетон.

А потом все встало на свои места и я ощутил не удивление, а злобу, осознав непреложную истину. Так часто бывает: ты уже час смотришь фильм, вроде бы все понимаешь и вдруг замечаешь, что на самом деле — ты единственный дурень во всем кинотеатре, кто все понял неправильно. И тогда ты начинаешь злиться.

— И как его раньше звали?

— Нахит, что в переводе означает «вечерняя звезда», точнее Венера, — ответила Джанан с видом знатока астрологии.

Я хотел было сказать: «Если бы у меня было такое имя и такой отец, я бы тоже захотел стать другим», но вдруг заметил, что у Джанан текут слезы.

Оставшуюся часть ночи я не хочу даже вспоминать. Мне пришлось утешать Джанан, рыдавшую по Мехмеду — или Нахиту. Может, не стоило об этом говорить, но я вынужден был все время напоминать ей, что мы уже знаем о том, что Мехмед-Нахит не умер, что он лишь инсценировал свою гибель в автокатастрофе. И что мы обязательно найдем его где-нибудь в самом сердце степи, где он будет претворять в жизнь познанное в книге, а сейчас, наверное, он гуляет по прекрасному городу в волшебной стране, где течет новая жизнь.

Хотя Джанан верила в это больше, чем я, в душе моей красавицы взыграла буря сомнений и печалей, и мне пришлось долго убеждать ее в том, что наш путь до сих пор был правильным. Смотри, как мы удачно, без всяких приключений, убрались с этого собрания продавцов! А как мы благодаря скрытой логике случайностей смогли, в конце концов, попасть сюда, в этот особняк, где провел детство человек, которого мы ищем, — здесь, в этой самой комнате, испещренной его следами? Внимательный читатель, уловивший в моих словах сарказм, возможно, заметит, что у меня открылись глаза, завеса с них спала, а очарование, владевшее мной и наполнявшее душу светом, — как бы это сказать? — несколько видоизменилось. И пока Джанан убивалась по мертвому Мехмеду-Нахиту, я испытывал отчаяние, потому что сознавал — теперь наши путешествия на автобусе никогда не будут такими, как раньше.

Утром, позавтракав медом, творогом и чаем, мы вместе с тремя сестрами осмотрели что-то вроде музея на втором этаже особняка, который Доктор Нарин устроил в память о своем четвертом ребенке, единственном сыне, сгоревшем при аварии автобуса. «Отец хочет, чтобы вы это увидели», — проговорила Гюльджихан, поразительно легко вставляя огромный ключ в крошечную скважину.