Новая инквизиция

— Насколько я знал Богдана, высушил он Пашика-бармена — недаром тот исчез, как в воду канул. Любил Даня убивать одним выстрелом двух, а то и трёх зайцев. Мы ведь до самого конца так и не скинули бармена со счетов… А с Копытом он, естественно, должен был пойти на контакт. Предположительно, после драки с нашими ребятами в квартире Де Лануа. Да он и начал говорить что-то такое, когда…

— Подождите, Юзеф, — перебил Лесник. — Если Копытьев выскочил в последний момент, как чёртик из коробочки, то кого Буланский первоначально планировал на роль третьего из Чёрной Троицы?

— Не терпится найти и уничтожить?

Лесник промолчал. Время вопросов ещё придёт. Очень серьёзных вопросов — и к Юзефу, и к Семаго-младшему… Но сейчас надо закончить дело. Если верить Буланскому (а врать тому не было резона) — остальные его эргасмулы в полной боевой готовности, и ждут — сигнала? условленного срока? — люди-мины, фугасы с тикающими таймерами. И — не подозревающие, что им суждено взорваться…

— В конце концов… всё вышеизложенное — исключительно мои предположения, — сказал обер-инквизитор. — Даня мог знать Копытьева давно и спланировать всё глубже — и морг, и Синявскую, и визит к Де Лануа… Впрочем, что гадать впустую, — скоро твой знакомец немного очухается — снимешь допрос по всей форме… А сейчас — собирайся и выезжай принимать филиал, время дорого.

На улице было прохладно.

Восток набухал зарёй самой короткой ночи. Праздник закончился. Смолкло последнее шальное веселье. Город замер в предрассветной тишине. И сквозь неё — откуда-то издалека — доносились торжественные и печальные звуки не то флейты, не то флажолета.

Лесник прислушался и удивился. «Марш Радецки…» Надо же, кто-то помнит. Он сам знал эту позабытую музыку только благодаря знакомству с Крокодилом.

Это символично, Эдик… — подумал Лесник.

Очень символично.

Перед самым отъездом Лесник спросил напрямую:

— Скажите, Юзеф… Я уже понял, что склока с Капитулом была показной. Во исполнение пророчества: «и сильные восстали друг на друга…» Но… Вы действительно просчитали всё? Что Буланский… Алексея Николаевича… и кровь… Вы знали, кто святой?

— Ничего я не знал, — устало сказал Юровский. — Сказано ведь: «и смутились праведные, и не знали, в чём истина…» Хотя какой я праведный. Так, пострелять вышел…

Эпилог Лето 2002 года (счёт дней потерян). Остров Белый

Ты красивая, когда стоишь вот так — у самой кромки воды, а солнце ныряет в озеро, и вода превращается в кровь, и камни на берегу становятся нежно-розовые, как… Нет, не стоит об этом. Иначе опять не успеть.

Я подхожу. Кладу руку на твоё плечо. Ты не оборачиваешься. Ты не хочешь смотреть мне в глаза. Обиделась. Наверное, я поспешил тогда, и всё получилось не слишком здорово… Ничего. Всё проходит, и это пройдёт. Мне печально, я стою, потупив глаза. Под ногами осколки валунов — тяжёлые, с острыми краями. Здесь очень тоскливое место, понимаешь? Мне нельзя здесь быть. Надо вырваться отсюда, и только ты мне можешь помочь… Рука гладит по мягкому плечу, ползёт к горлу, тоже мягкому… Вселенная мутнеет и распадается. Наташа исчезает. Я, наверное, тоже.

На тонкой грани двух миров нет ничего, кроме щемящей, пронзительной тоски. Не успел, я опять не успел…

— Да-а, батенька, опять неудача, — говорит Илья Модестович, отлепляя электроды от моей бритой макушки. — Жаль, жаль… Красота природы на вас не действует, а красивых женщин вы по-прежнему воспринимаете исключительно со специфичной точки зрения. Извините за выражение, но с гастрономической.

Мне стыдно огорчать профессора. Хороший он мужик, не вредный… Я печально вздыхаю. Повинно склоняю голову к груди — совсем чуть-чуть, насколько позволяет ошейник. Это украшение появилось на кушетке недавно — после того, как я едва не дотянулся зубами до горла Ильи Модестовича. Обидно, второго такого шанса может не быть.

— Попробую составить другую гипнограмму, — задумчиво говорит профессор, сматывая провода.

Попробуй, попробуй… Пока ты пробуешь, я буду сидеть в крохотной, похожей на аквариум камере, ярко освещённой и днём, и ночью — если снаружи ещё остались дни и ночи. А проклятое излучение будет выворачивать меня наизнанку, растягивая секунды в годы и века… Но я буду радоваться этой боли, потому что видел других, лоботомированных, — ходячие мертвецы, растения с руками и ногами.

— Что же ещё приготовить для вас, батенька? — в голосе профессора звучит сомнение.

Сейчас он нажмёт кнопку, давая знак охране, и генератор врубят на полную мощность, и меня торжественно повезут на каталке в мой аквариум, потому что идти я не смогу…

— Попробуем радость творческого труда? — рассуждает Илья Модестович сам с собой. — Хотя трудолюбием вы вроде не отличались…

Ну что же, пришло время его удивить.

— Ошибаетесь, херр профессор, — мой голос звучит хрипло и незнакомо. — Ошибаетесь, трудолюбием я отличаюсь с раннего детства…

Удивил. Поразил. Шокировал. Это первые мои слова, которые он услышал.