Nova vita

Чрево трюма не окинуть взором,

Там мерцают в бликах темноты

В корчах мук застывшие укором

Тысячи горбуш, ощерив рты…

Жизнь прошла, как в море-океане:

Рвал колючки, тралы, невода,

Рассекая волны, плыл в тумане,

Возвращаясь к родине всегда.

Люди, выворачивая душу,

На моем пути бросали трал…

Вижу я плывущую горбушу

Прямиком, на самый грозный вал.

Шторм бушуя, пенится по зыби,

И взлетая с брызгами легко,

Чутко чует трепетная рыба,

Что остались тралы далеко.

Но на самой высшей точке вала,

Совершив в полете разворот

И в пучину падая устало,

Чувствует, что родина зовет!

……………………………………

Мне знакомы жизненные бури,

Но теперь сквозь солнечный туман:

Вижу себя юным на Амуре,

А Амур уходит в океан…

В новом веке

Вот опять живу в обшарпанной общаге.

Где ровесники, друзья или подруги?

От Нью-Йорка до Госдумы и Гулага –

Каждый пайку получает в своем круге.

Я остался у разбитого корыта,

В ареале моём – только атавизмы:

И луна над старым садом не забыта,

А деревня еще смутно помнит измы.

Говорят здесь о душе, а также – чести,

Поминают часто бога или чёрта,

И не смотрят телевизор, даже «Вести».

Словом, люди здесь совсем иного сорта.

И ни выжечь, и ни вырвать этих фактов,

В новом веке странно видеть человека:

Он не знает меморандумов и пактов.

Для чего ему опека, ипотека?

Ни к чему ему помешанный мессия,

Бюллетени, урны, выборы, кабина…

Что такое «Справедливая Россия»

Раз «Единая Россия» – не едина?

Отчего-то понимают здесь превратно

Жизнь элиты или разных депутатов:

От Госдумы до Гулага и – обратно,

Губернаторы – ворьё или из катов…

Если здесь родился и не пригодился,

Значит, ходит в бизнесменах или урках.

Если кто-то долго в умного рядился,

Со всем родом он останется в придурках.

Почему-то сохранилась здесь природа,

Избы, дым печной, ни смога, ни тревоги.

Если кто-то, как-то, вышел из народа,

То обратно не найти ему дороги.

Ни к чему ему убогая деревня,

Где Емеля на простор глаза таращит.

Не растут нигде корнями вверх деревья,

И никто добро в могилу не утащит…

Уложу я снова вещи в чемоданы,

Почему-то подступают к горлу слёзы:

На рассвете мне привиделись туманы,

Свежий снег и кони в искрах от мороза…

Новый Pushking

В интернате, ах, простите, – в Интернете,

Мы в корзине, ах, простите, – в паутине.

Лихо бэтмены лихачат в Литсовете.

Новый Pushking не замечен по причине –

Старый Пушкин не прочитан хорошо…

Лихо бэтмены строчат и заполняют

Разудало паутинный мир томами.

Новый Pushking снова старого читает,

Озабоченный строкою и долгами,

Ощущая лишь беспомощность свою…

С каждой книгой он все меньше понимает,

С каждым долгом все стареет и мудреет.

С каждой подлостью все больше прозревает,

Но однажды вдруг прозреет и созреет:

Мудрость мира – есть безумие его…

Жене

Столько сгибло поэтов на поле, что ликуй, воронье, и пируй!

Испражняйся стихами на воле. А не можешь – у мертвых воруй.

Благо много они написали, не успев напечатать, издать.

Кто-то лучше напишет? Едва ли! Это ж надо сперва прочитать…

Так случиться должно было, верно, я и здесь отступать не привык:

Истощился еврей беспримерно, русский свой забывает язык,

Что-то каркают вороны в Webе, а в журналах сороки трещат.

Я слабею! Пикируют с неба воронята и тьмы сорочат…

Будет холодно, голодно, худо. Отвернутся (подумать!) враги.

Ни в какое не верю я чудо, но взываю тебе – помоги!

Помоги мне собрать свою волю, помоги мне окрепнуть душой.

Я – последний монгол в диком поле, со своей закаленной строкой.

Чуткой мыслью Орда одарила, а затем одарила Москва:

Вместо скучно-незвучного била колокольные дала слова.

И отправила в поле людское, наказав: сохрани, сбереги!

Все кружит воронье. И с мольбою обращаюсь тебе – помоги.

Хозяйственная сетка

Александру Александрову,

поэту и боевому офицеру из довоенного Цугола

Помните хозяйственную сетку, наш советский полный соцпакет?

В ней несли соседи и соседки: соль, муку, картошку, cabernet,

Книги и капусту, баклажаны, валенки, стиральный порошок.

Сетка, незаметная в кармане, а вмещала, чуть ли не с мешок.

Нынче в сеть вмещается планета, вся земля – китайский огород.

На просторах славных Интернета облегчён от тяжестей народ:

Долга, чести, родины, заботы… Раздробилась жизнь на много тем.

У кого-то вовсе нет работы, у кого-то – совести совсем…

Раз свобода, значит, окна в клетку: думал, озирая я Москву.

Вспоминал хозяйственную сетку, и увидел сетку наяву:

У метро «Охотный ряд», где пиво и галдят на разных языках,

Шел старик. Степенно, терпеливо нес он сетку в старческих руках.

И свисала сетка, тяжелея, из всех дыр торчали углы книг.

И смотрел, о чём-то сожалея, этот удивительный старик.

Видно: жизнь его прошла по сводкам, выправка военная с войны.

Я читал по орденским колодкам боевую летопись страны…

Продавал он книги, и в «Охотный» дошагал с «Кузнецкого моста».

– Я, – сказал мне, – офицер пехоты, начинал оттуда, где Чита,

Там Онон и Цугол, гарнизоны. Бил японцев, немцев, брал Берлин.

Этот мир, земляк мой, полигоны, где тебя пытают до седин.

Сетка эта, паря, не простая, в ней вся жизнь родимой стороны.

Ну, бывай… И, молодо шагая, он ушел, как призрак старины.

Я купил все книги, сетку – тоже. В книгах тех – ургуй и сарана…