Ностальгия

– Не знаю. Ты потом поймешь, а не поймешь – тебе же лучше. Тут ведь главное – успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.

– Мне домой надо, – сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось – он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…

– Зона? – продолжал Васька. – Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошел в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые – но нет, это я все знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю – там кострище брошенное. А рядом на березе приемник висит. Музыка играет, только немного странно – будто магнитофон пленку тянет…

Помнишь наши катушечные магнитофоны?

– Как не помнить! У меня как-то была приставка “Нота”, так… – начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.

– Висит на березе приемник, “Спидола” старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки?

– Да, страшилка – как из кино.

– Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты еще старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приемника, что я понял, что дальше ходу нет – там время совсем по-другому течет. Ты в него как в реку ступаешь, как в кисель – ноги не поднять.

А вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две березки, которые он давно помнил, – одна вообще не растет, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.

– А мертвецы истлевшие лежат? Или там – с косами, вдоль дороги?..

– Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище – там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чем дело.

– И в чем?

– И в том. Не скажу – не надо тебе этого.

Доев и допив, они пошли внутрь вокзала, причем шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения – с множеством лампочек, означавших линии путей.

Только шли они не горизонтально, а вертикально – путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединенных двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.

– Иван Петрович, – произнес Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, – я его привел.

Дежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что все это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв ее ладонью, он устало сказал:

– До завтра ничего не будет.

– А может, его к нам, в Центр? – спросил Васька.

– Можно и в Центр, но до завтра, – и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, – ничего не будет.

– Так я его в Дом рыбака отведу, да?

Дежурный повернулся спиной и ничего не ответил.

Васька выглядел несколько обескураженным и повел Тимошина дальше, пытаясь продолжить прежний разговор:

– С тобой это все из-за ностальгии, я думаю. Ностальгия похожа на уксус, вот что. Добавил уксуса чуть в салат – хорошо, выпил стакан – отравился. Все нутро разъест. Я читал, как барышни уксус для интересной бледности пьют.

– Вася, барышни уже лет сто как такого не делают.

– А, все равно.

Они пришли в домик на краю станции – совершенно пустой и на удивление чистый, только некоторой затхлостью тянуло из комнат.

– Вечером в столовую сходишь, я там уже договорился. Я попробую уговорить, чтобы тебя оставили. Я завтра за тобой зайду, ладно?

Спорить не приходилось – Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Опять ему в ухо грохотали колеса, и сигнальные огни мигали красным, зеленым и синим.

Он просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы – черные, в потеках нефтяные цистерны, зеленые бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки.

На следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю ему выдали форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель – траченная, с прожженным карманом.

Понемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.

Тимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить: бригада работала четко и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина – “путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути”…