Ноль

— Я не хотел вас убивать, — подал голос Виктор.

— И не пытался, — доавил хитро доктор.

— Только покалечить, — смеясь, ответил Виктор.

— Тогда получается, что нет таких. Все вам членовредительствуют, — сделала вывод я.

— Какой я несчастный! — веселился ван Чех, — И что нам теперь со всем этим делать?

— Я, честно говоря, не знаю, потому что это место живет по ззаконам Серцета. Я попробовала не вмешиваться в происходящее, герои там, как куклы, действуют по программе, по писаному.

— Но ты можешь влиять на действия своей героини?

— Это дорогого мне стоит. Очень трудно, аставить ее говорить то, что мне нужно почти невозможно.

— А кто еще там учавствует? — уточнил доктор.

— Виктор, я, кто-то из сестер дер Готер, больше накомых лиц я не наблюдала.

Ван Чех задумчиво кусал губы.

— Картина где?

— В ординаторской стоит, — сказал Виктор.

— Это хорошо, — задумчиво мямлил ван Чех, — тогда мы после темноты встретимся с вами. Брижит, ты сможешь не спать до темноты?

— Смогу, конечно.

— Учитывая, как ты вырубаешься на ровном месте, — поднял соболиную бровь доктор, — Виктор, проследишь?

Он кивнул.

— Что вы задумали?

— Аферу, — хищно улыбнулся доктор, — Но мне бы очень пригодились записи Пенелопы. Когда она посетила меня в обмороке, как это бывает и во снах с участием умерших, она дала ответ на вопрос, который глодал меня с момента твоего расскаа о первом сне.

Она сказала, что если у нас снова воникнут проблемы с пограничьем, то надо будет просто почитать ее записи. Они у меня в кабинете хранятся, найдете без труда, почитайте. Там и про сновидцев должно быть, я давно читал, не помню ничего. А пока я настоятельно бы рекомндовал пойти к Серцету и отдать ему ноутбук. Поговорить с Аглаей и выяснить, что случилось с картиной. Поговорить с Британией и выяснить, что у нее там с сестрой все-таки происходит и навестить Маус. Мне жалко бедняжку, пошла на поправку, а я сам заболел.

Ты все поняла, Брижит?

— Да. Семь розовых кустов не надо сажать?

— Нет, не надо. Но я с удовольствием покушал бы гречневой каши и горохового пюре, но к несчастью гречка смешалась с горохом, — хитро, глядя на меня сказал ван Чех, дескать попала, ты, девочка, сама виновата, — И почему ты все еще сидишь? Время почти шесть, не так долго до темноты.

— Еще четыре часа, как минимум.

— А ты с одной Аглаей будешь только полтора часа общаться пантомимой, — кивнул мне на дверь доктор, — и вынеси этих журавликов, бесят, невозможно.

Мы с Виктором быстро покидали журавликов в пакет и вышли.

— Может, ты посидишь с серцетом, пока я буду бегать по больным? — спросила я Виктора.

— Посижу, — пожал плечами он.

Мы метнулись в Серцету. Он встретил нас, как родных. Я заметила, что выглядит он цветуще, а на столе лежат исписанные ручкой листки.

— Вы стали писать на бумаге?

— Да, Porta itineru longissima. Труден лишь первый шаг.

— Поздравляю вас, — я попробовала мило улыбнуться и сдержаться, чтобы не придушить этого монстра. — А мы принесли вам ноутбук.

— В нем уже нет нужды, — улыбался Серцет, — скажите, как там доктор?

— Доктор жив и почти что здоров, он жаждет, чтобы вы продолжали работать на романом, — сладкоголосо пела я, и где раньше скрывался мой артистический талант.

— Тогда я прямо сейчас сяду за работу, — просиял дер Гертхе.

— Только не доводите себя до истощения, — мило улыбнувшись, сказала я.

Мы вышли из палаты:

— Я так понимаю с ним нянчиться уже не надо, — резюмировал Виктор.

— Не надо. Тогда отправляйся искать записи Пенелопы, а я по больным.

Мы разделились.

Аглая сидела на своей постели и аккуратно сворачивала покрывало, видимо, не в первый раз. Увидев, меня она повеселела.

— Чех? — тихо спросила она, и чуть было не закрыла себе рот руками.

— Он жив. С ним все в порядке. Пока он должен немного полежать в больнице. Но у тебя есть я.

Аглая совсем развеселилась, она соскочила с кровати и схватила со стола какой-то листочек, подала его мне.

— Чех, — сказала она.

На листке была наисована лежащая на полу картина Виктора и некий мужчина стоящий над ней.

— Кто этот мужчина? — спросила я.

— Чех, — ответила Агая.

— Доктор?

Она яростно замотала головой. И стала кусать губы, соображая, как можно объяснить, не прибегая к речи. Наконец, она прислонила к глазам два кольца из соединенных указательных и больших пальцев.

— Серцет? — удивилась я, — это был единтсвенный, кто носил очки.

Аглая закивала и чуть не пустилась хлопать с ладоши.

— Он приходил сюда?

Кивок.

— Он скинул картину?

Кивок, на глаза Аглаи навернулись слезы.

— Ты не смогла ее поставить на место?

Кивок.

— Почему?

Больная встала в ступоре, на вопрос почему можно ответить только пантомимическим спектаклем. Судя по всем, Аглая осознавала серьеность происходящего и ей необходимо было полное мое понимание. Она схватилась за кубики, и через пятнадцать минут явила моему взору иллюстрацию к сказке "Морозко".

— Не понимаю, — пробормотала я и стала припоминать что же там было такого в сказке. Колодец. Там был какой-то колодец, в который кто-то прыгал, чтобы… попасть в другое имерение… ну, фактически. Пораженная собственно сообразительностью с спросила:

— Колодец?