Ноктюрн

Пирс сразу же насторожил его пустотой причальных зон. Ни одного катера. Поднятые трапы. Только вездесущие мальчишки, как обычно, пугают медуз, гоняясь в придонном бликовом свете за стремительным полетом мальков. Ард зашел по колено в волну, потянув время, выкурил сигаретку, вздохнул и поплелся к билетной кассе за разъяснениями.

Пенсионный дед-билетер в посеченном молью кителе выставил в окошечко склеротический глаз, пожевал сморщенным ртом и, пришепетывая от возбуждения, выложил с превосходством:

— Доки стоят, забастовка. И порт тоже.

Подстегнутый чужой оторопью, старик откинул раму и, многозначительно рубя фразы, заторопился:

— Сегодня. С утра. В аккурат и начали. Вчерась автобусники забузили. У их «БИЧура» с машин все карты маршрутов посымала. На врага, мол, изверги, так вашу, работаете! Техмастер под следствием. Ну, мы с водилами кто брат, кто сват, кто кореш давний, — гордо прихвастнул он на местоимении «мы», — тут и забастовали. Беспорядки, слышь, в городе. Границу закрыли.

Без перехода:

— Я тебя знаю. Ты с грузчиками у «Якоря» пиво пьешь. Так они вовсе с цепи сорвались. Говорят, майора в таможне словили и на барже заперли, во как! В залог.

Заозирался.

— Волонтеров, слышь, стянули. Ха, думаешь, так просто! А к нам, сюда, много чужаков наехало в цивильной одеже. Ты зыркай, оне все незаюрелые. По холодку на моторках пришли. Часть на перевал двинула. Стерегись, если в город, лучше тропой рви. А мы уж тут до конца будем.

Слегка одуревший от восторженной взвинченности никому не нужного пенсионного волка, Ард отошел в сторону, соображая, как ему быть дальше. Доки стоят, порт бастует. Перевал закрыт. Одна дорога — старик прав — седловиной, через рощу, в верхние кварталы.

За буковой рощей тянулся Старый город, декорированный по щелям переулков пятнами назойливой современности в виде заносчивых транспарантов, крикливых панно и халтурной отреставрированности дряхлых фасадов. Беленые известью глинобитные стены, щербатый кирпич халуп помоложе, уступами — ограды из дикого камня и заросли боярышника. Ни одной ровной улицы — все какие-то пятачки, мыски, площадки, терраски, ветвящиеся дворы, переходящие в полутораметровой ширины проходы между дровяниками или изгородями огородников. Во дворах — фанерные соты жилых клетушек, нужники, сараи, шторки, стекла, развалины, помойки и лебеда. Косые крыши в перелатанной черепичной чешуе. Фигурные трубы печного отопления. Неказистые мезонинчики, дощатые джунгли чердачных надстроек, ржавые стрелы флюгеров, прогнившие углы просевших веранд, над головой в тенетах электропроводки и бельевых веревок чьи-то цветастые простыни, половики, рубашки, еще выше лепные балкончики с фамильной рухлядью и кустами фикусов в рассохшихся кадушках.

Старый город. Вначале «УХиМПи» планировалось строить именно в его черте, но предварительная хроносъемка местности отшарахнула от такого прожекта даже повидавших виды лабораторных крыс. Нет, эти тесные кварталы не были вморожены в «погибший мозаичный пласт», не вращались в «инверсионном фазовом сдвиге» и не стояли на какой-либо иной мало изученной аномалии, они сами являлись аномалией. Это была какая-то жуткая обочина времени, отхожий кювет вдоль столбовой дороги, выгребная яма с продолжающими прибывать пространственно-временными нарезками, целиком автономными, жизнеспособными, энергичными, прорастающими один сквозь другого и урывающими, пятый у двенадцатого, лишний кубометр на лишнюю секунду, лишь бы под клочком белесого неба. Минареты древних мечетей кренятся над не менее древними главками православных церквей, а те мученически неуступчивы в своей безграничной терпимости к стали и бетону индустриальных лет. Подземные переходы внезапно заводят из асфальта в сумрак укромных аллей императорского сада или опускают еще ниже, к мутным каналам с дурным запахом эпохи средневековья. Каскады фонтанов чуть ли не времен Халифата рядом с ажурными павильонами саун и варьете. Но тут же брусчатка кривеньких мостовых, свистящий песок в истончавших водосточных трубах, выжженное безлюдье тупичков я засилье каменной духоты, всего-то в минуте ходьбы от сутолоки пивных баров и склочных очередей в косметические салоны.

Присев отдохнуть, Ард ностальгически припомнил, как восемь лет назад, проводя здесь выборочную перепроверку результатов хроносъемки, он в упоении скитался одиночным маршрутом по этим привораживающим взгляд сколам чужой жизни. То выбредал в современность, гомон и толчею, то нарочно заныривал в самые экзотические и беспросветные глушь, разор и молчание. Так отрешившийся от мира старьевщик роется в куче мусора — ничего не ищет, а просто наслаждается желанием разгребать и разглядывать только ему одному приоткрывающееся прошлое.

«Сидишь мечтаешь?» — встревоженно побеспокоил его мысли ЭкзИм. «А ты все подсматриваешь?» — не обиделся Ард, скорее, даже обрадовался невидимому собеседнику. — «Сейчас и ты насмотришься, — настораживаясь еще больше, пообещал тот. — Ой держись!»