Ной и его сыновья

И все же сумел растолкать, докричаться, достучаться — заставил работать.

Именно так: работать. Ибо это во все времена было работой из самых трудных — спасение людей.

Разгребая завалы, оттаскивая вместе со всеми камни и доски, Смотритель думал о том, что полгорода наверняка лежит в руинах, но такой организатор-затейник, как он сам, живет только на улице Со…

Или все-таки есть другие? Может, не он один?..

Сперва спасли шестерых. От травм и увечий сразу после спасения умерли двое. Четверо отделались царапинами и синяками, у одного была сломана рука. Работали так быстро, как вообще могут работать шумеры, — идея спасения пробилась сквозь броню самозащиты…

(докричался Смотритель!)…

и как-то прижилась. А прижившись, стала жить автоматически. Постепенно приходящие в себя горожане все активнее швыряли обломки, все четче организовывали друг друга, все меньше причитали и ужасались.

Вскоре спасенных прибавилось: еще десятеро, постанывая от боли, искалеченные, но счастливые тем, что выбрались из каменного плена, лежали поодаль на одеялах, принесенных из неповрежденных домов.

Работа пошла так споро, что люди даже не замечали близкого соседства с дикими зверями, тоже немало оглушенными Событием и поэтому, мягко сказать, неадекватными. Обезьяны с воплями скакали по деревьям и развалинам, пугали и без того напутанных женщин и детей, дрались друг с другом, птицы кружили над городом, галдели мерзко, мелкие зверьки шныряли под ногами, копытные носились… Хорошо, хищников нигде не было видно — ушли от суеты.

Один из мужчин, перекидывавших камни, вдруг остановился, выпрямился, посмотрел на небо.

— Не понял… — произнес он.

— Что такое? — спросил его сосед по живой цепочке.

— На меня капнуло.

— Птица, наверное, — улыбнулся сосед, — слышишь, сколько их там? Ой, и на меня тоже! — Он стер со лба каплю, рас смотрел ладонь в свете факела. — А ведь это не помет.

— И на меня капает, — подал голос сосед с другой стороны.

Люди задирали головы в небо, жмурились, когда капли попадали им прямо в глаза, недоумевали, переглядывались. И вскоре человеческий муравейник, копошившийся на руинах, был охвачен новым волнением: с неба капает вода! Совершенно чистая, прохладная, обычная вода — никакой не помет. Работы приостановились. А капли стали чаще и сильней. Это испугало людей. Поднялась всеобщая паника, началось бегство. Те, кого не успели спасти из-под развалин, были забыты. Теперь уже навсегда, понял Смотритель. Шумеры накрывались чем попало, забегали в дома, прятались под деревьями.

Смотритель даже не попытался вразумить людей, его бы все равно никто не слушал, да и не успел он; на него налетел Ной, сгреб в охапку и бегом потащил к дому.

— Ной, ты куда?

— Прятаться!

— Зачем? Это всего лишь… вода с неба. — Смотритель неожиданно споткнулся: в древнешумерском языке не нашлось слова «дождь». Но и «вода с неба» звучало уместно: точно. — Она не причинит нам зла!

Ной не отреагировал. Он толкал Смотрителя перед собой, силой гнал к дому, а силы у него — избыток. Он сейчас был крайне занят спасением неразумного рассеянного Хранителя от незнакомой, грозной беды, и мало ли что там кричит Хранитель: не до него.

Смотритель почел за благо подчиниться. Он уже отлично знал, что истинного шумера Ноя очень трудно в чем-либо убедить, но уж коли тот «убедился», то будет стоять на своем, как скала.

Ной затолкал Смотрителя в дом, запер за собой дверь. Все остальные уже ждали их. Ной прислонил его к стене, прижал, заорал:

— Что происходит? Хранитель ты или не Хранитель?

— Чуть что — сразу Хранитель, — проворчал Смотритель. — Все, что я хотел сказать, я уже сказал. Время меняется. Это болезненно и страшно. Но через это надо пройти. Получится далеко не у всех, многим суждена смерть. Как тем, кто остался под руинами. Будет еще много смертей, смиритесь…

— От воды с неба?

— И от нее тоже.

— Но почему? Ведь все было так хорошо…

Что на такое ответишь?.. Смотритель взглянул в окно: дождь усиливался. Слышался такой родной и приятный шелест листвы, по которой колотят маленькие кулачки капель. Этот звук на мгновение вогнал Смотрителя в какую-то ностальгическую истому, причем — сразу по двум временам: и по родному, в которое он вернется… когда-то… и по допотопному, которое ушло навеки. Допотопного было жаль, очень жаль. Даже глаза повлажнели. Или показалось?..

Как, однако, банально: плакать в дождь.

А дождь зашумел сильнее. Возникли привычные, милые сердцу барабанные звуки, на земле заблестели лужи, а на них — пузыри.

— Ной, — испуганно прошептала Руфь, жена Сима, — здесь тоже льет.

Она сидела у стены, задрав голову: с потолка бежала тоненькая, но быстрая струйка.

— И тут тоже, — из другого угла подал голос Иафет. — Отец, наш дом протекает.

Дом действительно протекал.