Ногти (сборник)

Точно опрокинули полные ведра, разлились длинные тени, подступили к ногам.

Я поцеловал Кулакову в мочку, а сантиметром выше сказал:

— Доигралась, дрянь, дала повод думать, что я для тебя — пустое место! Как прикажешь выкручиваться? — И заспешили от греха подальше.

Тени не отставали.

Кулакова разочарованно задыхалась.

— Мой мальчик струсил, мой мужчина, мой защитник, — смаковала она всю бабью горечь, а я только кривился:

— Прекрасно знаешь, что я могу с ними в два счета, но не хочу…

«Горжусь! — безутешный, рыдал Агафеев. — Горжусь тобой и скорблю!»

У Кулаковой от стыда горели щеки.

— Хорошо, что не жена… А если б жена?!

— Ты мне больше чем жена, ты — моя правая рука… Давай здесь свернем. Кажется, проходной двор, — предположил я и ошибся. Нас окружал тупик из глухих, без окон, стен.

Субъективный взгляд долой! Ни к чему он. Критиковать все хороши! Приближались коренастый и долговязый. Кулакова притихла, сморщилась, сделавшись из дебелой гуляй-девицы, эдакой ресторанной отрады, заплаканным носовым платочком. Коренастый окунул палец в слякоть и провел мокрый перпендикуляр на беленьком моем отложном воротничке.

— Раз! — всхлипнул его товарищ. Негодяй облизал палец, коснулся моих губ и задребезжал умиленно, по-стариковски: — Яблонька… Маленькая…

— Два! Теперь я! — Долговязый бросил дрочить, запахнулся и подступал с вытянутыми руками.

«Что же вы молчите, Агафеев? Подвели под монастырь и молчите?!»

Раздались трескучие выстрелы. Парни повалились, как сорвавшиеся с бельевой веревки рубахи.

— Все нормально, Кулакова, с меня причитается, но тебя посадят! — Я, обессиленный и влажный, съехал по стене на корточки, выронив пистолет.

Метались в небе электрические сполохи, шумело в далекой листве, из ниоткуда, отовсюду ответила тысячеликая Кулакова:

— Кто стрелял, того и посадят!

Всюду за мной хвостиком, ни на минуту не оставляет, по казарме скучает, но — ни на шаг. Я балетно переступил через бездыханные тела и поплелся домой, предвкушая ночь в объятиях Кулаковой.

— Если меня завтра арестуют, ты хоть ждать будешь?

Она, лукаво:

— Нет, не буду, — головой качает. Увидела, что я осунулся, прямо почернел — бросилась на шею, зацеловала. — Дурачок, за тобой пойду, как жена декабриста!

Впрочем, я и не сомневался. Все-таки моя правая рука.

Судья Антонина Васильевна Баранцева

Судья Антонина Васильевна Баранцева нестерпимо пахла испражненьями. Это началось с самого детства. Не помогали ни травы, ни дезодоранты. «Тонны мыла извожу», — плакалась она еще в юности дерматологу. От ущербности в ней обострилось чувство справедливости. Она болезненно ощущала себя в жизни и в младших классах писала стихи про одиночество.

Школу она закончила с отличием только потому, что с ней никто не хотел связываться. Если Баранцевой ставили тройку, она шла к учителю исправлять оценку, и учитель, только чтобы не находиться рядом с Баранцевой, исправлял тройку на пятерку.

Одноклассница Антонины Васильевны, известная балерина Марианна Ведирко, сбежавшая из страны во время гастролей Большого театра, в интервью «Таймс» сказала, что советское детство ассоциируется у нее с прорвавшейся канализацией. Кстати, это заявление здорово сыграло на руку недоброжелателям Ведирко. В прессе появился оскорбительный фельетон «Чем пахнут советские попрыгуньи».

Словом, Антонина Васильевна Баранцева благоухала даже на таком астральном уровне.

Окончив школу, Антонина Васильевна поступила в юридический институт. Она не прошла по конкурсу, но обжаловала решение приемной комиссии у ректора, обещая дойти до министра. Ректор чуть не задохнулся и только прокричал: «Принята!»

Баранцева стала судьей. Она жила одинокая и к сорока годам полностью очерствела. Попасть к ней в лапы считалось большим несчастьем. Она слыла неумолимой. Если по вверенному ей делу проходил мужчина, она относилась к нему заведомо предвзято, как женщина, на которую он не польстится. Приговоры Баранцевой отличались суровостью, на ее счету было несколько высших мер. Осужденные Баранцевой подавали апелляции, но та отстаивала свое решение в высших инстанциях, и с ней никто не мог спорить. Легче было расстрелять провинившегося. Люди, находившиеся поблизости от Антонины Васильевны, вообще начинали молоть Бог знает что, лишь бы все побыстрее закончилось. Ходили слухи, мать какого-то осужденного лично пришла к Баранцевой в кабинет и так надышалась, что сказала сыну: «Сам виноват, а у меня здоровье тоже не железное».

Чтобы пробудить в Баранцевой женщину, ей подыскали ассенизатора с ослабленной функцией обоняния. Он не продержался с ней и недели, сбежал со словами: «Раньше я был на работе — как дома, а теперь дома — как на работе».

С тех пор Баранцева к сердцу никого не подпускала. С годами в ней открылась тайная садистская склонность. Она специально подыскивала для себя процессы с возможным смертельным приговором.