Ноготок судьбы

Склонившись над своими реестрами, Дамдье старался во время работы и глаз не поднимать на своих соседей из боязни разгадать их секреты. Ему хватало одного взгляда, чтобы постичь действие целого механизма и предостеречь его владельца относительно того колесика, которое никак не дает о себе знать, хотя вот-вот сломается. Это было сильнее его, ему не терпелось рассказать о своих прозрениях. Из-за подобных треволнений глаза и щеки у него ввалились, и вид у него был такой, что одновременно и устрашал, и вызывал всякие поддразнивания. Впрочем, Дамдье и сам со своей персоной особенно не церемонился: едва он оказывался перед зеркалом, как начинал потешаться над собственным отражением, а потом изобретал еще какую-нибудь мину, всегда близкую к гримасе презрения. Никто не считал оригинальным то, что он корчил рожи, и новым то, что стремился вызвать отвращение к себе. Важнее всего остального были его попытки распознать в себе какую-нибудь слабинку, уловить некий знак, угадать роковую дату. Куда как просто было бы напророчествовать, что жизнь твоя прервется десятого сентября, или что второго февраля явится какая-то женщина и вложит тебе в руки переметную суму несчастий, или что по наущению духа зла образцовый служащий взломает сейфы банка и сбежит на другой край света, в Австралию, прожигать состояние среди рабов, так искусно татуированных, что после смерти он превратит их кожу в подлинные шедевры и создаст уникальный музей, для осмотра которого отовсюду станут съезжаться люди. Была надежда и на добрую весть, начать хотя бы с утраты этого провидческого дара, но Дамдье мог часами оставаться перед своим изображением — он не открывал для себя ничего нового. Его луноподобное лицо озарялось лишь чужим светом, и взор, обращенный на себя, оставался потухшим. Дамдье рыскал по всему городу, напевая какой-нибудь мотивчик, ускорявший его шаг, с той неусыпной бдительностью, которая свойственна охотникам, и ему доводилось заговаривать с первым встречным под любым предлогом (который час? не найдется ли огонька?) и заставить того застыть неподвижно от одного его взгляда — взгляда, который самому ему никак не удавалось поймать, хотя вновь и вновь он ощущал его силу и цепкость.

Незнакомец чувствовал усталость, внезапную опустошенность, терял представление о времени или же, если его жизненная энергия была больше обычной, то пожимал плечами и шел дальше своей дорогой. Если к Дамдье приходило откровение, его охватывало такое же оцепенение, как и того, другого, которого он покидал со словами благодарности, не делясь с ним своим прозрением. Конечно, многие, вдоволь над всем этим позабавившись, всерьез подумывали о том, чтобы подвергнуть его врачебному обследованию с расчетом упрятать его потом в больницу, но ведь Поль Дамдье ни разу не совершил ни одного неприличного поступка, никогда никому не угрожал. Его торжественный голос, который совсем не подходил к его круглой физиономии, делался непереносимым лишь тогда, когда любопытство побуждало кого-нибудь обратиться к нему с вопросом, или, как в истории с торговцем скотом, в ответ на грубую выходку. Благоразумнее всего было — забыть об этой способности конторщика и вести себя с ним по-простому. Так что его даже можно было пригласить — он это любил — перекинуться в картишки. Дамдье играл без подвохов, и непохоже было, чтобы он умел читать по руке партнеров. К тому же ему нередко случалось оставлять на столе половину своего жалованья, заявлять, что он хотел бы отыграться, а на другой день не получить козырей и в итоге расстаться с последней мелочью. Вот почему ему приходилось дотягивать до получки на хлебе, на луке, воде да сахаре, но выпадали и на его долю удачи, и тут уж всякий незамедлительно выплачивал ему свой долг. Если изредка кто-то позволял себе в отношениях с некоторыми игроками увильнуть от платежа или вовсе не сдержать слово, то с Дамдье себе такого не позволяли ни в коем случае! Конторщик раз и навсегда снискал себе опасную славу, когда на гастроли в городской театр приехал восславленный бесчисленным множеством афиш знаменитый факир Мартелли, флорентиец, который вот уже несколько сезонов почти ни в чем не уступал Барнаму. [268]Дамдье, сидевший на балконе, поднялся, когда Мартелли пригласил для сеанса ясновидения добровольца из зала. Как раз ее-то, доброй воли, у Дамдье и не было, потому что какая-то сила толкала его к сцене, сквозь смешки и рукоплескания толпы. Заметив это неуместное воодушевление, Мартелли решил, что имеет дело с местным шутом, и начал с того, что приветствовал его, выписывая ногами круги и возвысив голос в духе комедии дель арте; [269]затем, когда восстановилась тишина в зале, факир возложил на него свои руки в аметистовых перстнях и попросил Дамдье смотреть на публику (нет, не на меня, не на меня, говорю я вам).