Нога как точка опоры

И если это было так для Донна, если это так для каждого пациента, обреченного лежать в постели («жалкая и нечеловеческая поза, хотя и общая для всех людей»), насколько же серьезнее было это для меня, учитывая странный специфический характер моего поражения, чувство ампутации, безногости, лишения способности стоять…

Подняться, стоять, идти – главная задача для каждого лежачего пациента, потому что он забыл или ему «запрещены» взрослая человеческая поза и движения, то физическое и моральное положение, которое означает способность стоять, способность постоять за себя, способность идти или уйти – уйти от врача или родителей, уйти от тех, от кого человек зависит и на кого полагается, ходить свободно, смело, идти навстречу приключениям, если он этого пожелает.

К этим универсальным положениям были добавлены специфические – то обстоятельство, что я стал подвергать сомнению собственную целостность, само существование своей ноги; у меня возникла странная неуверенность: а было ли увечье? Особые, чрезвычайные сложности существуют для тех, кто не просто лежачий больной, а повредил ногу; они с точностью и красочно описаны Гиппократом две с половиной тысячи лет назад. Говоря о пациенте, сломавшем бедро и обреченном на пребывание в постели на протяжении пятидесяти дней, он указывал, что такая ситуация превосходит воображение: больной не может себе представить, как двигать ногой и уж тем более – как стоять, и если его не заставить встать, останется в постели до конца жизни. Действительно, меня нужно было заставлять подняться, встать и ходить – но как мог я это сделать в случае, подобном моему, когда все обычные страхи, запреты, сомнения перевешиваются основополагающим – одновременно и физиологическим, и экзистенциальным – распадом, исчезновением?

Сталкивался ли я когда-нибудь с более парадоксальной ситуацией? Как мог я стоять, не имея ноги? Как мог я, лишенный ног, ходить? Как мог я действовать, когда инструмент для этого сведен к состоянию инертного, неподвижного, безжизненного белого предмета?

О чем я думал, так это о замечательной главе в книге А.Р. Лурии «Потерянный и возвращенный мир», озаглавленной «День решающего открытия». По сути, она предназначена для пациента и посвящена возврату «музыки»:

«Сначала с ним [письмом] было так же трудно, как и с чтением. Быть может, еще труднее. Он [пациент] разучился держать карандаш, он не знал, каким концом его брать, как им пользоваться. Он забыл, какие движения надо сделать, чтобы написать букву. Он стал совсем беспомощным… А потом наступил день, который перевернул все. Это был день великого открытия, которое он сделал. Все было очень просто. Сначала он пытался писать, вспоминал образ каждой буквы, пытался найти каждое движение, нужное, чтобы его написать… Разве взрослый человек пишет так же, как ребенок? Разве ему нужно задумываться над каждым образом буквы,

искать каждого движения, нужного, чтобы ее написать?! Мы давно уже пишем автоматически, у нас давно сложились серии привычных движений письма, целые «кинетические мелодии»… Теперь ему не нужно было мучительно вспоминать зрительный образ буквы, мучительно искать то движение, которое нужно сделать, чтобы провести линию. Он просто писал, писал сразу, не думая»[22].

Автоматически! Да, автоматически – это и есть ответ. Что-то должно получиться автоматически – или не получится ничего.

V. Solvitur Ambulando [23]

Каждая болезнь – музыкальная тема, каждое излечение – музыкальное разрешение.

Новалис

Я встал – или, точнее, «меня встали», подняли на ноги двое крепких физиотерапевтов; я, как мог, помогал им, опираясь на два прочных костыля, которые мне дали. Мне процесс показался странным и пугающим. Когда я смотрел прямо перед собой, я понятия не имел, где находится моя левая нога; я вообще не имел определенного ощущения ее существования. Мне нужно было посмотреть вниз – все решало зрение. И когда я таки глянул вниз, то левая нога в это мгновение воспринималась только как объект рядом с правой ногой. Казалось, она никоим образом мне не принадлежит. Мне и в голову не приходило опереться на нее, вообще как-то ее использовать. Так что я стоял, или «меня стояли», поддерживаемый не ногами, а костылями и физиотерапевтами, в странной, довольно пугающей тишине, той напряженной тишине, которая возникает, когда должно случиться что-то значительное.

В эту тишину, в это оцепенение ворвались решительные голоса:

– Давайте, доктор Сакс! Не можете же вы стоять как цапля на одной ноге! Нужно пользоваться и другой, опираться на нее.

У меня возник соблазн спросить: «Какой другой?» Как мог я стоять, не говоря уже о том, чтобы двигать этот чудовищный ком желе, это ничто, вяло свисающее с моего бедра? И даже если, укрепленный этим меловым панцирем, этот нелепый довесок мог бы меня поддерживать, как мог бы я идти, если я забыл, как ходить?

– Давайте же, доктор Сакс! – торопили меня физиотерапевты. – Нужно начинать.