Ночной дозор

И взгляд грибообразных глаз - свинцов.

Я стал креститься - защититься нечем.

Но рта провал заговорил наречьем

зулусов древних, доблестных бойцов:

- Поживши на одной земле с тобою,

в твой белый рай задаром не пойду:

я лучше буду с предками в аду

готовиться и к празднику и к бою.

Не бойся, ибо злобы не таю:

ты голову уже отсек мою.

ЦЕПЕНЬ

Я в почву тьмы приоткрываю люк

и вижу, ужас подавив бессильный,

как дергается, гадок и упруг,

в утробе мира червь тысячемильный.

Палеозойской, кажется, волне

плескаться довелось на рыле плоском,

и кратеры, что зримы на луне,

подобны бледным, мерзостным присоскам.

И по ступеням я сошел во мрак,

предельно напрягая силы, чтобы

не ощущать, как мой поспешный шаг

отраден мускулам его утробы.

Живущих на разряды не деля,

он всех сжирает. Он - сама земля.

ТОКОЛОШ

Призывный свист летит изглубока,

из омута, затянутого ряской,

и, дотянувшись из воды, рука

ее по икрам гладит с грубой лаской,

и человекоящер восстает,

колебля ил, оказываясь рядом,

ее соски, и бедра, и живот

придирчивым ощупывает взглядом.

Смятение, испуг в ее душе,

она бежит - но, потеряв свободу,

бессильно отдается в камыше,

а он, насытясь, вновь уходит в воду,

и девять лун ей думать все больней

о том, какая жизнь созреет в ней.

ОГНЕХОДЦЫ

Стволы бананов у подножья храма

вдруг озаряются костром, - тотчас

над тяжкою волною фимиама

заводит песню флейта-калебас;

и новички босые узкой тропкой,

омытые, приходят из реки,

но от квадрата алых углей робко

отпрядывают, словно жеребки.

Козленок дикий, тыква - жертвы богу.

И жрец, чтоб вера к людям низошла,

кропит зеленой ветвью понемногу

и дерн, и жар, и потные тела,

и вскоре обнаженными стопами

они легко идут по углям - к Браме.

КРОНОС

Пурпурный мрак перед приходом дня

за окнами свивается в удава,

как склянку в кулаке, зажав меня;

он - клетка мне и вечная оправа.

Я слышу пульс его - прибой времен;

диктует мне закон беспрекословный

себя за хвост кусающий дракон,

боа-констриктор, гад холоднокровный.

Я мню себя свободным иногда,

завидя утром мотылька и птицу,

у речки валят лес, и поезда

спешат за горизонт и за границу;

но ночью вижу: космос - взаперти

в тугих извивах Млечного Пути.

ГАДАНИЕ

Мы словно взяты в корабельный трюм;

родной Капстад из памяти изглажен,

но все же долетает слабый шум

как бы сквозь толщу вод, за много сажен;

там, снизу, - город, сущий под водой,

мир суеты и скудного уюта

ржут лошади, малаец молодой

поет, и слышен зов сорокопута...

Но даже той, что видит чрез года

и расстоянья - не унять тревогу:

встает из бездны мертвая вода

сквозь город призрачный - почти к порогу;

искусству, знаньям - здесь лежит рубеж.

Веревку эту, Господи, разрежь.

ГАЛЛЮЦИНАЦИИ

Камин в харчевне вновь зовет меня.

Пройдя искус горения и тленья,

я взор не отрываю от огня,

куда забросил книгу под поленья.

Там, в пламени, мелькают, что ни миг,

дракон вослед за водяным уродом

и черной головой - и мой двойник

проскальзывает под каминным сводом.

Нет, истину не опалить огнем,

она хранится, вечно наготове,

там, в сердце очага, - дымится в нем

и тлеет, чтобы возродиться в Слове,

чтоб с ним из сердца моего исчез

тревожный строй чудовищ и чудес.

МОЛИТВА О КОСТЯХ

Где ветер северный шуршит чертополохом,

все, что живет, в солончаках переморив,

вдоль ржавых проволок скользя с тяжелым вздохом,

где враны каркают и гладен даже гриф,

дозволь мне, Господи, хотя бы отдых краткий.

Мой сын, я знаю, мертв: пусть шепчут мне тайком,

что он матросом стал, что жив, что все в порядке,

быть может, у больших господ истопником

работает, что он корчмарь и славный малый...

Не больно верится! Уж вовсе ерунда,

что он удачливый контрабандист... Пожалуй,

он все-таки погиб, но, Господи, тогда

мне место укажи, где в грунт, от зноя жесткий,

он брошен и спасен от всех иных смертей,

и я могла бы знать, что два мешка известки

насыпаны давно поверх его костей.

Я так измаялась бессонницей полночной:

в церковной метрике, как рассказали мне,

его рожденья час не обозначен точно,

и гороскоп его понятен не вполне,

и не взойдет его звезда из дальней дали,

алмазом в небе не сумеет просверкнуть

всем тем, кто ныне ждет в Оранжевой, в Трансваале,

к борьбе обещанный указывая путь.

Нет, присчитать его давно пора к убитым,

поскольку, Смертью через всю страну гоним,

он слег в конце концов, измотанный плевритом,

на ферме, - и туда Она пришла за ним.

Он, брошенный в барак, потом в вагон, под стражей,

сквозь бред горячечный - штыков примкнутых строй

мог видеть в те часы, покуда лекарь вражий

подлечивал его для гибели второй.

Допрос подделанный, и вслед за ним - расплата

за жизнь, за Храфф-Рейнет и за свободу... Иль

не подлость посчитать преступником солдата?

Свобода Храфф-Рейнета... Иезекииль!

Прости сравнение, так сытая собака

несглоданную кость зароет про запас

в укромной рощице и прочь уйдет, однако

догрызть ее приходит в следующий раз.

А в полночь пятеро, такие же солдаты,

шли тело разыскать под известью, в холсте,

вдоль берега реки, взяв лампы и лопаты,

под розмарин, туда - затем, чтоб в темноте

отрыть и вновь зарыть... Во громах с небосвода

в ту ночь Ты, Господи, в наш мир, объятый тьмой

сошел поспорить со врагом людского рода

кому достанется из вас ребенок мой.