Ночь предопределений

Пожелтевшая от солнца и пыли, афиша выглядела давнишней, хотя в уголке краской проставлено было завтрашнее число.

Айгуль старается...— Он усмехнулся.— Жизнь здесь забила ключом... «Психологические опыты...» Писали бы попросту: «Сеанс гипноза...» Впрочем, тут она ни при чем, так положено. И однако вдуматься только: Зигмунт Сераковский, Новопетровск, окраина пустыни, пани Аполлония, аксакалы под репродуктором... И тут же —«Вечер психологических опытов»...

Ему отчего-то вдруг сделалось весело.

Пересекая площадь, он почтительно обошел бурой масти корову с коротко спиленными рогами, мерно жевавшую газетный лист — должно быть, похищенный из ящика, стоящего возле продуктового магазина.

«Мой милый, смелее вверяйся ты року...»— снова вспомнилось ему.

3

ДЕЛО ШТАБА ВОЙСК ВИЛЕНСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА СУДНОГО ОТДЕЛЕНИЯ

О КАПИТАНЕ СЕРАКОВСКОМ

Начато 23 май 1863 г.

Кончено 10 июня 1863 г.

Штаб войск Виленского военного округа 25 мая 1863 г.

Виленскому коменданту

Предводитель мятежнической шайки, бывший офицер Генерального штаба, капитан Сераковский предается мною военному суду при Виленском Ордонанс-Гаузе по полевым уголовным законам. Суд учредить тотчас, как означенный офицер получит облегчение от ран и в состоянии будет отвечать на допросы. Военно-судное дело, по окончании, немедленно представить на мою конфирмацию.

Командующий войсками Генерал от инфантерии Муравьев.

4

На этот раз ему повезло — и чайная оказалась открытой, и яичница — неизменная, на два желтка, с колбасой,— лежала в тарелочке, на краю металлической стойки, и буфетчица наполнила для него толстостенную кружку голубоватым, в крупных пузырях пены, шубатом... Он расположился за пустым столиком у окна, радуясь и не доверяя своему прямо-таки фантастическому везенью. Правда, яичница была холодной, а колбаса соленой, как сама соль. Только шубат, как всегда, оказался отличным, густым, кисловатым. Феликс прихлебывал его, сдувая пену к сизой от молочного налета стенке, и покорно жевал распадающуюся под ножом колбасу, и так же покорно, с каким-то даже доставлявшим ему наслаждение смирением, посматривал на грязные тарелки, составленные горкой на углу стола, и на лужицу с осевшими чаинками, разлитую по истертой клеенке.

Не спеша разрезая на ломтики неподатливую яичницу, он вспоминал, еще и теперь не без стыда, как впервые появился в этой убогой чайной несколько лет назад. Он очутился здесь после короткого, в какие-нибудь полчаса, перелета; после города, который вырос невдалеке отсюда на голом месте за десять-двенадцать лет и был юн, заносчив, горделив со своими прямыми, размашистыми проспектами, своими рационально, по схеме, спланированными микрорайонами, своими многоэтажными домами, развернутыми к морю и напоминающими фрегаты, идущие под крепким ветром... И вот, едва лишь оттуда, едва лишь из великолепной гостиницы с отменным видом из номера, включающим и поблескивающие на окраине атомные опреснители, снабжающие город водой; едва лишь из этой гостиницы, где и прохладные холлы, и грузинская чеканка по стенам, и в баре — коктейль с хрусталинами льда....

Он пригласил к своему столику — не к этому ли самому? — повариху в замурзанном переднике, девушку в пестренькой, сползавшей на плечи косынке,— ее обязанностью было заботься о чистоте и порядке в зале, пригласил и заведующего, верзилу с одутловатым лицом и бельмом на левом глазу. Он пригласил их — эдакий заезжий пижон! — и указал не то на такую вот лужицу посреди клеенки, не то на серую, перемешанную с хлебными крошками соль и уж, конечно же, на яичницу и запеченную в ней колбасу. В завершение он достал редакционное удостоверение — тогда он работал в журнале, - или писательский билет, будучи взбешен их невозмутимостью, спокойствием, их нежеланием хоть как-нибудь защищаться. Они стояли, перед ним, все трое, с каким-то детски-тупым, одновременно виноватым и непонимающим, тоскливым выражением на лицах. О чем он говорил им?.. О городе, откуда прилетел, о ракетном веке, об НТР... Да, кажется, даже об НТР...

Он ушел, чувствуя себя победителем, но где-то в душе испытывая непонятное смущение.

Правда, и тех трех-четырех дней, что здесь он тогда пробыл, оказалось достаточно, чтобы он кое-что начал понимать.