Ночь каллиграфов

Нам предстояло работать с документами, которые съежились от времени, определять состав древних чернил и восстанавливать орнамент на полях рукописи, изъеденной целыми поколениями крыс. Некогда округлые буквы от времени стали костлявыми, как скелеты, старинные манускрипты были покрыты слоем пыли, словно могильным пеплом. Труды, хранившиеся среди дворцовых сокровищ, нам не доверили: пришлось восстанавливать рукописи второстепенного значения из канцелярии дворца. Тем не менее мы были счастливы. Созданный в 1924 году Топкапский музей уберег некоторое количество сокровищ от невзгод времени, но тысячи рукописей еще ждали своего часа в подвалах старинных зданий. На реставрацию нам привезли Кораны, и выдержки из Коранов, и свидетельства о паломничествах, веками пролежавшие в библиотеках империи. Нам довелось работать с рукописями из Хасоды, [30]библиотеки Айя-Софии, многочисленных фондов частных пожертвований, [31]созданных по приказу Ататюрка в мавзолеях и музеях памятников религии.

Мы внимательно просматривали все эти драгоценности, с волнением пытаясь расшифровать подписи выдающихся каллиграфов, некогда трудившихся в дворцовых мастерских. Подпись великого Ахмета Карахисари, работавшего при Солимане Великолепном и дожившего до девяноста лет, я узнала с трудом, хотя он и на старости лет сохранил изящный почерк и ловкость пальцев. Он заметил, что я никак не могу прочесть его имя, и принялся на меня кричать. Ругался он на благородном оттоманском диалекте. Старый покойник, приближенный великого Солимана, не умел разговаривать с женщинами по-другому. Убежденный женоненавистник, он порицал мое невежество, громогласно возмущался, как это я не могу разобрать подпись!

Призрак обдавал меня своим землистым дыханием, осыпая грязными оскорблениями. Однако старый комик Селим и трогательная Эсма Ибрет Ханим после его выволочки ко мне не охладели. Не в силах ответить оскорблением на оскорбление, я попросту пропускала грозные слова мимо ушей, и вскоре Ахмед исчез, разочарованный тем, что так и не сумел довести меня до слез.

Умершие каллиграфы переменчивы. Я постепенно привыкала к их непростым характерам и неожиданным появлениям.

* * *

Рука расчленяет буквы, калам не слушается. Прямые линии удаются с трудом, изгибы не получаются вовсе.

Едва коснувшись листа, нарушая сплетение букв, калам с пронзительным скрипом заковылял по бумаге. Я попыталась его усмирить, зажав под косым углом между большим и указательным пальцами, и в результате на листе возникла дуга, которую будто влекла прочь неведомая сила. Вернувшись в исходную позицию, я изобразила мим в стиле дивани. [32]Контуры колебались, я попыталась высушить их своим дыханием, но размыла еще больше. Косой наконечник тростникового пера треснул и раскрошился, осыпавшись подобием шафранового порошка. Крышка чернильницы захлопнулась, не спросив разрешения. Все инструменты будто пытались мне что-то сказать. Они упрямились неспроста – то было дурное предзнаменование.

Таким образом Всевышний обыкновенно сообщает каллиграфам о предстоящей кончине кого-то из близких, но кого именно, следовало догадаться самостоятельно. Каламы никогда не ошибаются, иногда они просто отказываются отвечать на вопросы.

Смерть моего отца была подобна его жизни. Болезнь на несколько месяцев приковала его к постели. Богатый купец, привыкший всех держать в повиновении, он долго боролся за жизнь, но, смирившись с неизбежным, принял смерть с послушанием школьника.

Он придвинул кровать поближе к двери и принялся ждать Израила, ангела смерти. Отец ждал его каждую ночь, расширенными зрачками вглядываясь в темноту, держа наготове длинное ружье, унаследованное от прадеда, бывшего янычара султана Абдулмесида. Он не ожидал, что смерть настигнет его среди бела дня, отдыхающего после напряженного ночного бдения, и едва успел вызвать меня к своему изголовью.

Говорил он тихо. Его беспокоило то, как складывается моя жизнь. Отец считал, что у меня странная профессия, к которой невозможно относиться всерьез, и печальный брак, существующий только на бумаге. Я уже пять месяцев не видела Сери и совершенно по нему не скучала. «Так дальше продолжаться не может, – сказал отец. – Обещай мне, что ты изменишь эту ситуацию. Недим не должен страдать из-за незрелости своих родителей. И что за работу ты себе выбрала? Что это за занятие такое – писать на запрещенном языке, взывая к Богу, которого выставили за дверь?»

Я видела, как темнеет лицо отца, и думала, примет ли его Всевышний или он уже настолько далек от этой, ныне светской, страны, что больше не встречает усопших.

На этой тоскливой ноте наш разговор с отцом завершился. Он предпочел бы умереть в Алепе, у своей сестры-старухи, но не успел об этом позаботиться.

Я покидала его комнату под мерный звук четок – перебирая их, отец перечислял все девяносто девять имен Аллаха. Бог призвал его к себе на сотом, существующем только в раю.