Ночь каллиграфов

Нечистая совесть сбежавшей жены подвигла меня на капитальную уборку нашего дома в Бейлербее, пустовавшего долгие месяцы. Я устремилась на борьбу с пылью, снимала тюлевые занавески и тяжелые шторы, лихорадочно вытряхивала и стирала их. Мои руки взбивали мыльную пену, ритмично работали щеткой и мочалкой, прикрепляли прищепки. Я с остервенением выметала из своего дома ненужные вещи и горькие воспоминания: треснувшие тарелки, разрозненные стаканы, свадебные фотографии и всю одежду Сери. Я побросала ее в чемодан, который заперла в чулане, самом холодном и темном помещении дома.

Приведя жилище в порядок, я решила переоборудовать его в мастерскую. Два окна во всю стену давали достаточно света для моих инструментов.

Вязкая прибрежная тина радостно наблюдала за всеми этими преобразованиями. Пока я поднимала горы пыли по всему дому от погреба до чердака, Недим носился от нашей двери к дому моих родителей, стоявшему всего в нескольких метрах и еще сохранившему красную краску, совсем как в начале века. Старый Селим не преминул явиться ко мне с визитом. Его торжественный выход был почти цирковым: он летал над полом, извивался в воздухе, желая меня поразить. Это был его коронный номер, я знала его наизусть, но за время моей длинной ссылки в Конью Селим успел его усовершенствовать. Сам он не мог покинуть пределы Босфора, Анатолийские степи были недоступны ему, относились к ведомству преисподней.

Он так соскучился по своим инструментам, что рука его задрожала от нетерпения. А ведь он так старательно обтачивал неземные кипарисы, что дрожь почти прекратилась, старческие сухожилия вновь обрели силу, и благодарный Селим протягивал ладонь к луне, принимая ее благодать.

Глядя на него, я задумалась. Что стало с другими старцами из медресе? Остался ли кто-то из них в живых? Умерли ли они своей смертью или ушли в мир иной с посторонней помощью?

Я отправилась в медресе и пришла в ужас. Место выглядело нездоровым, стены покрывала сажа. Разбредясь по углам, мои бывшие подопечные смотрели в пустоту, и даже безумие обходило их стороной. Никто не поставлял им материалы для работы. Бормоча несвязные слова, они волочили свои костлявые тела по заброшенному помещению. Мехмет забавлялся тем, что скидывал с себя всю одежду снизу доверху и аккуратно ее складывал, а потом снова надевал. Старики полностью утратили чувство времени и пространства, полгода для них были как один день, и тем не менее меня они не узнали. Приход женщины их не смутил. Столетний Мурад продолжал декламировать строфы из Корана, словно имам с высоты своего минбара: [25]

Благодаря каламу и письму
По милости Владыки твоего,
Не одержим ты![26]

На его проповедь никто не обращал внимания. Собратья не слушали Мурада, а один из них даже попытался дать ему пощечину и непристойно поднял палец, желая оскорбить его жестом.

Я с трудом сдерживала слезы.

Где я – в чистилище? От ужаса у меня перехватило дыхание. Когда же Господь заберет их в рай?

Коридоры медресе были пустынны. Молодые каллиграфы учились теперь в Академии искусств, а опытные мастера стали их профессорами. Рами, торговец велосипедами, попутно следивший за старым зданием, то есть подметавший дорожки и собиравший опавшие листья, рассказал мне, что новое учебное заведение напоминает западный университет. Профессора там носят костюмы европейского покроя, а конец занятий знаменуется громким звонком, заглушающим песнь муэдзина на минарете соседней мечети. Сообщил он мне и о таинственной кандидатке, которая явилась на прошлогодний конкурс каллиграфов и исчезла безо всяких объяснений, даже не узнав, что заняла первое место. Одни говорили, что она мертва, другие утверждали, что разгневанный отец запер ее в уборной. Организаторы конкурса не делали попыток отыскать ее, чтобы сообщить радостную весть, боясь нарваться на сурового отца или свирепого мужа.

Рами не подозревал, что речь идет обо мне.

* * *

Некмеддин Окиай, великий каллиграф, был также имамом мечети Йени Джами и садовником. Жилище его было скромным, под стать хозяину. Свод мансарды горбился, как спина самого Некмеддина, когда он склонялся над своими розами, вдыхая их аромат. Он был без ума от этих цветов, знал названия четырехсот разных сортов – и не меньше строф из Корана, которые постоянно декламировал своим уверенным голосом. Меня он встретил тепло и представил каждую из своих роз, словно султан наложниц.

Затем без всякого перехода Некмеддин спросил, почему я исчезла сразу после конкурса. Мой ответ был невнятным, да и слушал он невнимательно. Вспомнил, что в тот день помог мне зафиксировать стол. Мое отсутствие породило самые невероятные слухи. Мою конкурсную работу повесили у входа в академию.