Ночь черного хрусталя

«Дромар», — думал он. — Не найдется ли у вас сигареты? — Только «Дромар», ничего другого я не курю. — Слабовато, не правда ли? — Зато какой аромат!» — то были ключевые слова в этом звене цепочки, при обмене репликами пачка «Дромара» должна была появиться на свет. «Если они всерьез рвут цепочку, — подумал Милов, — если с Карлуски — не просто случайность, то…»

Окно спальни было закрыто тяжелой шторой, но и в полутьме можно было увидеть белую кровать, широчайший шкаф, зеркало в полстены. Милов смотрел на отраженную в зеркале кровать — на ней лежала женщина, до подбородка накрытая пуховым одеялом, глаза ее были закрыты.

— Спит, — прошептал Граве с нежностью, осторожно пятясь. Он наткнулся на Милова, не сводившего глаз с зеркала — с одеяла в нем, которое не шевелилось, словно бы под ним лежала статуя, а не молодая и красивая женщина. — Пойдемте, — так же шепотом пригласил Граве, — пусть еще отдохнет, она страшно устает порой…

Милов взял его за плечи, грубо отодвинул в сторону. Подошел к окну, рывком откинул штору. Приблизился к кровати.

— Что вы делаете, как вы посмели! — зашипел Граве. — Это… это переходит всякие границы! Вы дикарь!

Милов, стоя вплотную к кровати, смотрел на лицо женщины: оно было серо-бледным, он положил ладонь на ее лоб — лоб был холодным. Тогда Милов решительно откинул одеяло. Лили лежала в пижаме, чуть раскинув руки, на груди краснело пятнышко. Крови почти не было.

— Что… что это значит? — задыхаясь, произнес Граве за спиной.

Милов взял руку убитой. Рука была холодной, безжизненной.

— Ева! — крикнул он, — подойдите, пожалуйста, вы здесь нужны!

— Нет, но этого же не может быть, мы просто не туда попали, — проговорил Граве заплетающимся языком. Вошла Ева.

— Телефон совершенно онемел, — сказала она, — ни намека на звук… Что тут? Боже…

— Тихо! — закричал Граве. — Она спит! Спит, говорю вам! Это просто помада, след помады, выйдите отсюда, она выспится и встанет, мне лучше знать!

Ева произвела свои нехитрые манипуляции.

— Я, конечно, не судебный медик, — видимо, такое предисловие она считала обязательным, — но видно, что борьбы не было, вероятнее всего, в нее выстрелили, когда она спала — кто-то вошел в квартиру…

— Никто не мог войти в квартиру! — снова закричал Граве. — Замок настроен только на ее и, мой дактошифр!

Милов пожал плечами: он знал, что ключи есть к любым замкам.

— Ева, — попросил он, — вы не могли бы посмотреть внимательно: нет ли на теле следов уколов.

— Вы полагаете?.. — она недоверчиво смотрела не него.

— Сделайте это, пожалуйста.

— Тогда пусть Граве поможет мне.

— Вы думаете, он сейчас способен?

Граве стоял в углу, не издавая ни звука, покачиваясь с каблуков на носки и обратно.

— Но ведь… — тут Ева спохватилась, что перед ней лежит уже не живая женщина, а лишь тело, к которому применима другая система приличий. — Ну, тогда вы помогите…

«Никогда не раздевал мертвых женщин», — подумал Милов, не очень как-то послушными пальцами расстегивая пуговички.

— Нет, — сказала Ева, — ни следа. Что будем делать?

— Думаю, надо позаботиться о нем, — сказал Милов, — боюсь, что для него это — удар ниже пояса, и сильнейший.

Но Граве в комнате уже не было — он стоял в прихожей, прижав телефонную трубку к уху, и что-то громко и возбужденно говорил по-намурски.

— Телефон, видимо, включили, — сказал Милов. Тут, в спальне, тоже был аппарат — на ночном столике, со стороны Лили. Милов поднял трубку, поднес к уху, покачал головой: ни звука.

— Дан, я боюсь, он… вы понимаете?

Милов кивнул и спросил:

— Что он говорит? Я не воспринимаю, когда разговор идет на такой скорости.

Он не сказал, что вообще Намурия — не его регион, и его послали сюда только потому, что заболел Мюнх, — если можно считать болезнью две пули, в груди и в плече, и на язык ему дали неделю времени.

Ева прислушалась:

— Я тоже знаю не в совершенстве, но… Он разговаривает с канцелярией Господа, требует, чтобы его соединили с Самим, поскольку ему необходимо, чтобы Спаситель прибыл и воскресил Лили. Сейчас угрожает обратиться к конкуренту…

— Печально, — сказал Милов. — Он, кажется, всерьез тронулся.

— Дан, это все, что вы можете сказать? — с внезапной тоской в голосе спросила Ева. — Рехнулся, не рехнулся… Это ведь любовь, знакомо вам такое слово? Понимаете хоть, что оно означает? Любовь, о которой может только мечтать — и мечтает всякая женщина, но только редкая встречает в жизни такую… Вы просто никогда не любили, Дан, если ничего другого не можете сказать…