Но Пасаран

Все правильно, хоть и сильный, но медленный, даже мешковатый. Зло­сти в нем настоящей не было. На дело с ним идти, в драку лезть надо сначала разогреть, раскочегарить хорошенько его, побить, и прилично, лучше на его же глазах врезать тому, с кем он водится. Тогда и он что надо. Такой вот он был, хотя и ходил у нас в предводителях. А на Интернациональной его заставили пахать носом землю. Катить пасхальное яйцо носом три километра по песку и на коленях. Тогда яйцо будет совсем его.

— He-а, не будет оно совсем моим, — сказал Но Пасаран. — Три кило­метра я не смогу. Три километра по песку и носом, да еще на коленях. Не-а, это невозможно.

— Возможно, — обнадежил его все тот же заглавный, что позднее бро­сил мне под ноги огрызок яблока. — Не спеша, по холодку, не вспотеешь даже.

— А ты сам сумел бы хоть и по холодку? Сам бы ты сумел прокатить и не вспотеть? — быстренько повернулся к заглавному Данилюк.

Тот сначала несогласно крутнул головой, но посмотрел на свою хевру, которая тоже смотрела на него, и сказал:

— Прокатить бы прокатил, но зачем это мне. Не я же, а ты в моих руках.

— Слабак, — сказал Данилюк. — Никогда в жизни не прокатить тебе такое красивое пасхальное яйцо. Крепкое оно — мацак?

— Мацак, — опрометчиво и с гордостью подтвердил заглавный.

— Нет и нет, мацака тебе не прокатить. Мацак вообще не катится, — обрадовался Данилюк, надыбал слабину.

— Не катится?.. Во дает, как живой. — Заглавный лениво засмеялся. Засмеялись и его наперсники.

— А вы чего лыбитесь! — цыкнул Данилюк. Выбрал среди них самого доходягу. — Вот шкилет, может, и докатил бы. А ты ни в жизнь.

Скелет совсем уже притянул живот к хребтине, выпятил грудь и даже сквозь рубашку обозначил все свои ребра. Заглавный сделал ему смазь и живот в живот сошелся с Данилюком.

— Оскорбляешь, дядя, у нас за это делают больно.

— Сэр, у меня и в мыслях не было оскорбить ваше высочество. Говорю истинную правду. Мацак — это биток. Он тяжелый, он не может и не должен катиться. Не докатить.

— А я говорю, докатить, но...

— Без всякого «но». Не докатить. У вас, сэр... У тебя... — Данилюк склонился к заглавному и шепнул ему что-то в самое ухо.

— У меня, у меня толстая? — в то же мгновение почти заверещал заг­лавный.

— У вас, сэр, у вас. И не просто толстая. А неприлично толстая. Не срака, а тендер паровозный.

Тендер у заглавного был действительно что надо.

— И не только тендер у тебя, но и шнобель еще, что паровозная труба. И сам ты с таким могучим тендером и шнобелем настоящий паровоз.

И этим паровозом Данилюк выбил из колеи заглавного окончательно. Закрепил победу еще и тем, что тут же, не сходя с места, предложил присое­динить шнобель к тендеру.

— Пристроить шнобель к тендеру... — только еще начал он, как команда заглавного не выдержала. Скелет, к которому до этого обращался Данилюк, стал от смеха просто пузатым рахитом. Ему же первому вновь и досталось. И еще пару подзатыльников своему воинству пришлось отвесить заглавному, чтобы оно успокоилось. А Данилюк ловил момент, продолжал:

— Шнобель к тендеру. Тогда, может, и докатишь. А так ты только посмотри на себя в зеркало. Тендер вверх, шнобель — сразу же в песок. Не докатить.

— Докатить.

— Докажи.

— Докажу. Я туда, — заглавный ткнул пальцем в конец улицы, — а назад покатишь ты. Будешь катить, а я буду на тебе еще и верхом ехать.

Высыпал из-за пазухи и из карманов колотые яйца, что, по всей видимо­сти, выиграл у своей же команды. Очень уж пристально они рассматривали эти яйца.

— Глади, как это делается, — заглавный стал на четвереньки. — Учись, пока я живой.

— Давай, давай, не базарь. Ну, поехали! — дал команду Данилюк.

Шнобель ткнулся носом, что кочергой, в пыль и пополз, покатил по своей родной улице пасхальное голубое, как небо, яйцо. Его команда считала метры, не убегал, считал метры и Данилюк. Докатил бы то яйцо заглавный до конца улицы, нет? Неизвестно. Скорее всего, нет. Хотя и делал он это сноровисто и управно. А все равно не докатил бы. Не успел бы, потому что мы, марсиане, владеем предвидением. У нас есть интуиция. И здесь надо особенно отметить, что такие, как наш, городки в совершенстве владеют предвидением. Они живут им — интуицией и инстинктом. Обидно, больно, но это точно и справед­ливо.

Нет, не только тогда, но и сегодня где-то есть иная жизнь. Не знаю, какая, но иная. Культурная, социальная, экономическая? Не знаю. Иная. Мы же живем интуицией и инстинктом. А инстинкт и интуиция всегда и безошибочно ведут нас на баррикады. На Голгофу. За то, что в иной жизни просто нелепо и смешно, мы выкручиваем руки и дробим черепа, потому что мы всегда знаем только одно: борьба, борьба, борьба. Стенка на стенку. Наверно, только о той, иной жизни говорят, что она полная и сознательная. В нашей тоже нет пустоты. Великое ведь множество вокруг радетелей и не допустителей такой пустоты. Но сознания ровно столько, сколько надо для того, чтобы выжить, отвоевать право на свое собственное существование. Если так живут все и не прорастают шерстью, значит, счастливые. Только не взбунтовался ли против такой жизни своей же смертью наш Но Пасаран?