…Но еще ночь

Если проследить вехи становления Европы, от Верденского мира (843) до Вестфальского (1648), и дальше до Венского Конгресса (1815), а от этого последнего до Версальского договора (1919), потсдамско-ялтинских соглашений (1945) и уже, в завершение, Маастрихта (1991), то первое, что бросается в глаза, — это ускорение темпов, доходящее уже в наше время до каких-то трансцендентальных скоростей. Решающим при этом всегда был вопрос о принципах образования европейского целого. Под принципами, очевидно, следует иметь в виду господствующие в каждую из отмеченных эпох понятия и представления, по которым ориентировался процесс строительства. Так, первые очертания Европы в распаде и дележе наследия Карла Великого несут несомненный теологический и даже теократический характер. Напротив, Европа, перекроенная после 30-летней войны, покоится уже на некой политической теологии, с которой Томас Гоббс будет списывать свою этатистскую теодицею. Европа Венского Конгресса — творение Меттерниха — последняя эфемерная попытка отстоять старую Европу под натиском пришельцев из миров Джона Баньяна и Адама Смита. После Версаля, а уже окончательно после Ялты и Потсдама — это некий фантомный образ между реалиями американского Запада и советского Востока. Хрущев лишь сделал наглядным этот фантом в памятном символе Берлинской стены, по одну сторону которой начиналась Америка, а по другую Советский Союз. Сама Европа, понятным образом, оказывалась замурованной в стене, что означало: объем и величина её не превышали объема и величины стены. И только после спохватились, что в эйфории победы перешли все границы; что если с Европой было трудно, то без Европы стало нельзя; что Европа — это не просто отец, которому самое время, по фрейдистской инструкции, свернуть шею, не просто конкурент, которого можно обобрать до нитки, а коромысло весов мира, на котором держатся чаши и без которого обе — западная, как и восточная — сверхдержавы теряют смысл и суть. История возникновения Евросоюза — история попыток по оживлению трупа Европы 1918 и 1945 года. Труп, конечно, не ожил, но труп научился (я цитирую Блока) притворяться непогибшим. Сначала это были 15 государств-членов, не без зловещей аллюзии на только что преставившиеся 15 советских республик. Сейчас их 27. Вопрос даже не в том, сколько их еще станет завтра, а в том, по какому принципу они вообще становятся. Что требуется для того, чтобы стать Европой? Если не больше, чем приверженность к демократическим ценностям, то бочка может ведь оказаться бездонной. Донозо Кортес еще в 1850 году сравнивал Европу с клубом. Быть принятым в Евросоюз приравнивается, в этом смысле, к членству в клубе. Составляется список кандидатов, и устанавливаются испытательные сроки, во время которых белые эксперты наезжают в страны, подавшие заявку, с целью их, так сказать, техосмотра по части демократии. Вызывает чувство гадливости, когда какойнибудь очередной пфификус из Брюсселя или Страсбурга определяет степень готовности той или иной страны стать Европой, а параллельно какой-нибудь азиатский людоед лезет из кожи вон, чтобы показаться вегетарианцем. В результате возникают комбинации, которым можно было бы позавидовать даже «в ожидании Годо» . Нужно постараться однажды увидеть вещи, как вещи, а не как симулякры, чтобы реально оценить случившееся. Историческая Европа, Европа отечеств, о которой грезил де Голль, исчезла после 1945 года. От нее остались два призрака по обе стороны Берлинской стены, американский и советско-русский — в продолжение встречи, теперь уже противостояния, на Эльбе. Западный призрак дразнил восточный сытостью и респектабельностью, маня его по свою сторону стены, каковая сторона тем более казалась раем, что по желающим попасть в нее стреляли. В какой-то момент этот, ведущий, призрак стал называть себя уже не Западной Европой, а просто Европой. Это совпало с моментом, когда восточный призрак, перестав быть советским, оказался никаким. Тем временем снесли и стену, спровоцировав оскорбительно ясный обратный эффект; выяснилось, что стена, разделяя, сближала и притягивала их друг к другу, а без стены они вдруг шарахнулись друг от друга. После долгих лет унизительного пребывания в статусе «никакого» восточному призраку разрешили, наконец, постепенно становиться «европейским» . Реакция новобранца могла бы заинтересовать психоаналитика. Вот сейчас, например, когда в Брюсселе разгорается спор о распределении голосов при принятии решений, и страны с бо́льшим населением, вроде Германии и Франции, попадают соответственно в более привилегированное положение, премьер Польши Ярослав Качиньский требует вести счет польского населения с учетом поляков, умерших во время Второй мировой войны (в их смерти он, конечно же, винит немцев); не будь этих жертв, так рассуждает он, население страны насчитывало бы сегодня 66 миллионов. Это уже чисто гоголевский дискурс, и, наверное, нам было бы легче ориентироваться в польско-немецких отношениях, если бы переговоры между госпожой Меркель и господином Качиньским воспринимались нами по модели встречи Чичикова с Коробочкой. Конечно польский напор имеет традицию; последний раз в 1939 году, когда польские уланы рубили шашками немецкие танки. Но история пока не кончилась, и, возможно, Польше, продолжай она и дальше в том же духе, предстоит пережить Шестой раздел, прежде чем она обретет себя в вечном мире европейского феллашества. Но вот вопрос, задать который в нынешней Европе не менее сложно, чем ответить на него: что общего между сегодняшней Польшей и сегодняшней Францией? Что их объединяет? С одинаковым успехом можно было бы объединить Россию с Америкой, при наличии общей и приемлемой для обеих сигнатуры. Общее у Франции и Польши не их христианское, к тому же католическое, вероисповедание, а то, что обе прошли посвящение в «белую революцию» : Франция давно и основательно, а Польша недавно и наспех. Главное, попасть в список. Если вы в списке, считайте, что вы уже у стола — кем бы вы ни были. У Турции, например, больше шансов стать Европой, чем у Швейцарии, потому что Турция занимает в списке претендентов одно из первых мест, а Швейцария никакое. После внесения Турции в список остается гадать о следующем фаворите. Не следует только делать удивленный вид, если им окажется Берег Слоновой Кости.