…Но еще ночь

Студенческая революция 60-хх гг. протекала одновременно и параллельно с научно-технической революцией; в этом избирательном сродстве, как, пожалуй, ни в чем другом, и обнаруживается первофеномен нашего возможного будущего. Если услышать оба события в контрапункте их пересечений, то услышанными окажутся тема вхождения в ум в возвратном движении схождения с ума . Технический прогресс, увиденный как целое и сущность, — это прогресс вещей в их необыкновенном поумнении ; если для прежних миров, от античного до столь еще недавнего нашего, определяющим был такой максимум техники, при котором она всё еще оставалась на заднем плане, то сегодняшний мир заполнен ею уже настолько, что её перестают вообще замечать. Надо представить себе детей, не удивляющихся волшебствам Тысячи и одной ночи , до которых они дотрагиваются руками. Но техника (техне) — это умение , а умение — это ум . Ум, который человек (= не владелец ума, а его полномочный поверенный ) вкладывает в вещи, после чего вещи — от будильников и зубочисток до сверхзвуковых самолетов — становятся вдруг необыкновенно интеллигентными, и необыкновенно же умно начинают вести себя. Наверное, в этом не было бы ничего тревожного, веди себя при этом сам он (поверенный ума, ответственный за ум, умный) умнее . Создание не может быть умнее творца. Фауст (или Мефистофель) не могут быть умнее Гёте. Потому что умнее его они могли бы быть только в нем и через него . Допустим же, что в какой-то неисповедимой одержимости творцу захотелось бы вдруг стать — глупым. То есть, так вложить весь свой ум в творение, чтобы самому остаться без ума. Понять это можно было бы, лишь слыша обе революции одновременно: научно-техническу ю, с нобелевскими полубогами и титанами физики, и студенческую , с инкубусами и суккубусами беспорядочных остенсивных спариваний; нам приоткрылся бы тогда на мгновение некий сновиденный образ будущего, в которое нам пришлось бы однажды провалиться. Мир, до отказа забитый умными вещами и глупыми людьми, и не просто глупыми, а обдуманно, обоснованно, умно глупыми. Студент сходил с ума, в который его предки мучительно входили тысячелетиями, а параллельно полубоги физики спасали ум, не находящий себе места в двуногих, вложением его в вещи, в которых от прежних вещей оставалось уже не больше, чем в самих людях от прежних людей. Даже чистоплотность и ухоженность (та самая, с щемящего снимка послевоенных гамбургских мальчиков) переходила вместе с умом к вещам, и образ заляпанного грязью рэпера, рокера, брокера, джокера, с сальными паклями волос и никогда не мытым лицом, на сверкающем трехцилиндровом красавце двухцветной окраски с хромированной накладкой эмблемы на бензобаке, мог бы оспорить по ненужности комментария оба названных снимка из немецкого журнала. Теперь это был подросток (в десцендирующей линии: буржуа-рабочий-студент-подросток ), а если и старше, то всё равно подросток: остановленное мгновение подростка , при котором совсем не обязательно представлять себе только кочевника с наушниками в немотивированной геометрии перемещений: от умения спать в телефонной будке до припадков неконтролируемого бешенства. При случае сюда больше подошел бы иной седовласый политик, олигарх или профессор. Потому что в условиях нынешнего постсоциального, или, если угодно, парасоциального, социума подросток — это не возраст, а состояние, больше: психическая доминанта, любое отклонение от которой автоматически квалифицируется как патология и фашизм. Можно допустить, что это всё-таки не последняя трансформация типа , если после подростка остаются еще дети дошкольного возраста, грудные младенцы и — last, not least, — эмбрионы. (Частотность слова baby в американской лексике внушает надежды на некоторую отсрочку развязки.) Но бесспорно одно: этому подростку , в отличие от его отца-студента, не грозит уже никакая конвертируемость обратно в буржуа .

20.