Джон Мастер положил письмо. Прошло какое-то время, пока он собрался с силами показать его Мерси.
Старожилы не помнили зимы хуже. Ист-Ривер встала намертво. Но дело было не только в лютом морозе, но и в сопутствующей нужде. И в смертях. Темнело, но Чарли Уайт уже почти дошел до дому. Он нахлобучил поглубже шляпу и закутался в шарф. Он гонял свою повозку по замерзшей реке в Бруклин, где приобрел у голландца-фермера, с которым был дружен, английский центнер[35] муки. По крайней мере, какое-то время семья будет с хлебом.
В последние пару лет Чарли испытывал то гнев, то уныние. Его отношение к Джону Мастеру не потеряло остроты, но смешивалось с негодованием и скорбью более общего свойства.
Он знал о страданиях бедняков не понаслышке, изведал их на собственной шкуре, и ему казалось, что мир можно устроить лучше. Было совершенно очевидно, что трудовой люд Нью-Йорка не должен голодать, когда на западе, юге и севере раскинулись бескрайние плодородные земли. Не было никакой справедливости в том, что богачи вроде Мастера, опирающиеся на британскую Церковь и британское оружие, жиреют там, где не может найти работу простой человек. Что-то здесь неладно. Что-то нужно менять.
Конечно, если бы городом правили не богачи, а свободные люди вроде него самого и если бы страной руководили не королевские губернаторы, которым нет никакого дела до чаяний колонистов, а избранные представители, то жизнь была бы намного лучше.
Протесты против Акта о гербовом сборе сделали свое дело. Лорд Норт, новый премьер-министр, отменил налоги Тауншенда, кроме чайного, чтобы сохранить лицо. И это, по мнению Чарли, был для «Сынов свободы» удобнейший случай продолжить борьбу. Но городские власти, настроенные старой гвардией – тем же Джоном Мастером, выступили против них. На Боулинг-Грин установили статую короля Георга. «Боже, храни короля!» – твердили все. Из Англии прислали нового сурового губернатора – Трайона, а под начало генерала Гейджа – дополнительные войска. Все вернулось на круги своя. Да что говорить, Монтейн даже запретил сынам свободы собираться в его таверне.
Ну и к дьяволу Монтейна! У ребят появилось свое место для встреч. Они назвали его Хэмпден-Холлом в честь героического английского парламентария, восставшего против тирании Карла I. А что касается Джона Мастера с его оравой, Трайона и генерала Гейджа – пусть вспомнят о судьбе короля Карла. На улицах тихо, зато у Сирса с «Сынами свободы» теперь есть крупная фракция в ассамблее, которая к ним прислушивается. «Все переменится, – угрюмо говаривал за выпивкой Чарли друзьям. – А уж когда это произойдет…»
Правда, не в эту зиму. В прошлом году в Лондоне случился коллапс кредитной системы. Вскоре это ударило по колониям, а страшная зима еще и не началась. Беднейшее население голодало. Городские власти изо всех сил старались их прокормить, но не всегда поспевали.
Чарли как раз добрался до южной оконечности Коммон, где проходил Бродвей, когда увидел женщину с дочкой, вышедших из старого и убогого дома призрения.
Женщина чуть помедлила, тревожно взглянув на темнеющее небо. Судя по всему, она пробыла в доме призрения дольше, чем думала, и темнота застала ее врасплох. Затем она сняла шаль и укутала дочь, так как ветер уже кусался.
Улица была почти пуста. Чарли поравнялся с ними. Женщина посмотрела на Чарли.
– Вы едете по Бродвею? – Она понятия не имела, кто он такой; он не ответил. – Не подвезете нас по Бродвею? Я с удовольствием заплачу. С дочкой-то сами знаете…