Ницше и пустота

Каждый раз ist, «есть», имеет другое значение и несет на себе другой размах высказывания. Der Mann ist aus dem Schwabischen значит: он происходит оттуда; das Buch ist dir обозначает: книга принадлежит тебе; der Feind ist im Ruckzug подразумевает: он начал отступление; Rot ist backbord имеет смысл: красный цвет означает; der Gott ist – мы ощущаем его как действительно присутствующего; in China ist eine Uberschwemmung – наводнение там разыгралось; der Becher ist aus Silber – он состоит из серебра; der Bauer ist aufs Feld – переместил туда свое местопребывание; auf den Ackern ist der Kartofrelkafer – колорадский жук распространил на полях свою вредоносность; der Vortrag ist in Horsaal 5 – лекция состоится там; der Hund ist im Garten – пес носится по саду; dieser Mensch ist des Teufels – он ведет себя словно одержимый бесом; Uber allen Gipfeln / ist Ruh… – на всех вершинах «находится» покой? «имеет место»? «пребывает»? «царит»? или «лежит»? – или «правит»? Здесь никакое иносказательное описание не удастся. И тем не менее здесь говорит то же самое «есть» – просто, не поддаваясь однозначной замене, вложенное в те несколько стихов, которые Гёте написал карандашом на оконном косяке дощатой хижины на Кикельхане под Ильменау (см. письмо Цельтеру от 04.09.1831).

Примечательно все же, что в этом стихотворении Гете мы колеблемся, медлим с прояснением привычного ist, чтобы потом в конце концов совсем отказаться от этого намерения и лишь еще и еще раз повторять сами слова. «Uber-allen Gipfein / ist Ruh». Мы никак не пытаемся прояснить это «ist» не потому, что понимание оказалось бы слишком сложным и слишком трудным и совершенно безнадежным, но потому, что «есть» сказано здесь так просто, еще проще, чем всякое другое расхожее «есть», которое у нас бездумно и постоянно вплетается в повседневную речь. Однако эта простота в «есть» гетевского стихотворения оказывается очень далека от пустоты и неопределенности, не поддающейся уловлению. В стихотворении звучит простота какого-то редкостного богатства. О том же самом богатстве свидетельствует, только иначе и в грубом намеке, перечисление различных высказываний, в которых мы каждый раз тут же могли бы истолковать это «есть» в каком-то особенном аспекте. Однообразие «бытия» и его «есть» оказывается грубым миражом, держащимся только на одинаковости словесного звучания и графического образа. Недостаточно здесь уже и утверждения, что «есть» принадлежит к «многозначным» словам; ибо об элементарной многозначности дело здесь не идет. Богатство сказуемости бытия дает о себе знать, и благодаря этому богатству впервые только и делается возможным то, что в логическом и грамматическом аспекте мы склонны вычислять в качестве «многозначности». Здесь вообще не слова «есть» и «бытие» подлежат разбору, но то, что они говорят, что берет в них слово: бытие. Вновь стоим мы на том же месте осмысления: «бытие» неопределенное и стертое – и все же понятное, и все же понятое. Мы могли бы провести эксперимент, посредством опроса установить, что думали слушатели при каждом произнесенном «есть»; но этими констатациями будет только зафиксировано, что в каждом «есть» одно и то же «бытие» проносится как летучий звук и вместе с тем все-таки из какой-то дали задевает нас и говорит нечто существенное, возможно – существеннейшее.

Только вправе ли мы от многозначности и многотолкуемости этого «есть» заключать о сущностном богатстве бытия? Не происходит ли многозначность «есть» от того, что в приведенных высказываниях имеется в виду содержательно различное сущее: человек, книга, противник, Бог, Китай, кубок, земля, земледелец, пес? Не должны ли мы из всего этого заключить скорее обратное: поскольку «есть» и «бытие» в себе неопределенны и пусты, они лежат наготове для разнообразного наполнения? Приведенная многозначность определенных значений «есть» доказывает тогда противоположное тому, что требовалось продемонстрировать. Бытие и должно держаться совершенно неопределенным в своем значении, чтобы принимать определенность от того или иного разнообразного сущего.

Однако через обращение к разнообразному сущему мы уже положили и признали многосложность бытия. Если держаться исключительно лексического значения «есть» и «бытия», то даже это лексическое значение при всей его максимальной пустоте и неопределенности должно все-таки обладать тем родом однозначности, который сам от себя допускает разветвление в многозначность. Знаменитое «общее» значение «бытия» – все-таки не предметообразная пустота гигантского контейнера, в который могут провалиться все мыслимые видоизменения. К этому представлению уводит все-таки давно привычный образ мысли, который мыслит «бытие» как наиболее общее определение всего и потому может допустить многообразное лишь как такое, которое заполняет эту обширнейшую и пустейшую оболочку самого общего понятия.

Вместо этого будем держаться чего-то другого.