Ницше

Primus Remedium[61], или Самообольщение больного поэта

Слюнявая старуха,
Моя эпоха, у тебя во рту
Часы и дни ворочаются глухо.
Мне жить невмоготу.
— Ты, вечность, злая шлюха, —
Кричу я в пустоту.

Железный век —
Могучий бык: ему смешон мой крик.
Как будто вражеский набег
Мне в мозг проник:
«Се человек,
Который глупость мира не постиг!»

Лей мак забвенья,
Лей, лихорадка, в сердце свой дурман!
Вниманьем вашим я не сыт, не пьян.
Ты говоришь: предназначенье?
Увы! обман
И яд презренья!

Нет! Воротись!
Снаружи дождь! Снаружи стужа!
Я не пущу тебя наружу!
Вот золото твое. Вглядись!
То вверх, то вниз
Температура: мне все хуже, хуже…

И настежь дверь!
И мне в окошко хлещет ливень!
Неистов дождь и непрерывен.
А мрак ночной рычит, как зверь.
И счет моих потерь
Идет на рифмы звоном медных гривен!

Ницше принадлежит идея внутреннего времени, длительности, широко использованная затем Бергсоном, Гуссерлем и Хайдеггером, в частности в «Бытии и времени». Жизненность неотрывна от временности, бытие и время — единое целое, временность Dasein делает возможным понимание бытия. У Ницше присутствует даже такое свойство временности как бытие — к — смерти. В 278-м афоризме «Веселой науки» читаем: «Все, все полагают, что всё, что случалось до сих пор, было ничем или мало чем, и что близкое будущее есть всем… Каждый стремится быть первым в этом будущем — но все же только смерть, могильная тишина является общим для всех и единым достоверным в будущем! Удивительно, что эта единственная достоверность и всеобщность не имеет почти никакой власти над людьми, и они очень далеки от того, чтобы ощущать себя братьями у смерти!»

Ницше понимал длительность как нацеленность на грядущее, как перспективность, которая приобретает смысл не вследствие бытия-к-смерти, а благодаря жизненности. Человеческое бытие обладает внутренней временностью, видением перспективы. «Быть дома в сегодняшнем для него означало видеть время сквозь призму межсубъективности, понимать возможность как со-возможность, осуществлять выбор как со-выбор».

Идея Сверхчеловека встроена и вырастает из чувства внутренней временности, видения перспективы. Она не детерминирована ни телесной эволюцией, ни мировой историей. Ее осуществление, ее существование, как таковое, зависит от того, насколько эта идея разделяется обществом.

Связь социального и временного определяется эволюцией: недоразвитое общество неспособно не только подойти к Сверхчеловеку, но даже воспринять его идею. Соборность — категорический запрет на любое «сверх».

В отличие от Хайдеггера, равнодушного к будущему, остерегающегося от прогнозов, декларирующего «закрытость» грядущего, Ницше устремлен в грядущее, открыт навстречу ему: «Настоящее и прошлое на земле — ах! друзья мои, это и есть наинетерпимейшее для меня; и я не смог бы жить, если бы не был предвестником того, что должно прийти». «Зов Диониса» — это зов будущего, делающий человека существом экзистирующим, чье настоящее определено проектом будущего. Свою позицию Ницше четко сформулировал в «Человеческом, слишком человеческом»: «Будущее руководит нашим сегодняшним».

По мнению П. Хеллера, отношение Ницше к времени менялось в ходе его духовной эволюции. Ранний Ницше враждебен современности из-за «варварского отсутствия в ней самодовлеющей культуры». Зрелый Ницше — сторонник настоящего, развития, поздний — будущего, в котором восторжествуют его идеи, а не идея историзма: «Не наука будет источником целей этого периода, так как они могут быть созданы только жизненной энергией, способной к созданию новой иерархии ценностей».